Уличная фотография была для него удовольствием. К портретам он относился серьезно: человек должен полюбить смотреть в объектив, вступить с камерой в почти интимный диалог. Исак Рубенчик умел это общение тонко режиссировать. Он снимал людей и город с улыбкой и любовью. 

Он мог бы стать вторым Робертом Капой: ездить по незнакомым странам, снимать чужие войны, вступить в агентство «Магнум». В годы Второй мировой он даже пересекся с основоположником военной фотожурналистики на фронтовой дороге, о чем сам Капа вспоминал: «Война еще не закончилась, но тесные дружеские отношения уже вовсю устанавливались. Немцы, печальные и неожиданно приветливые, не интересовались моей камерой; я хотел встретить русского и на этом покончить с войной». 

Бакинский фотограф Исак Рубенчик мог стать тем русским, которого мечтал встретить Роберт Капа, – они были совсем близко, ходили общими маршрутами, снимали одни и те же сюжеты. Интересно, что фоторепортером Рубенчика сделала война. 

Обнаружившаяся в вещмешке танкового радиста камера ФЭД (советский аналог культовой «лейки») изменила ход его судьбы: он стал фронтовым корреспондентом. Участвовал во всех эпохальных битвах, дошел до Берлина. В апреле 1945-го был ранен на Зееловских высотах и встретил день победы в госпитале. В известной советской книге «Журналисты на войне» есть очерк о его бесстрашной работе.

Его военные снимки расходились по передовым советских газет. У молодого фотографа обнаружился бесценный для репортера дар – в череде горячих мгновений угадывать единственно верный кадр. После окончания Второй мировой Рубенчик документировал Нюрнбергский процесс, снимал жизнь послевоенной Германии; ему предлагали остаться в ГДР специальным корреспондентом ТАСС, но он предпочел вернуться в СССР.

Талант к миру

До войны Исак (или, как его звали в семье, Исай) учился в знаменитой бакинской Первой школе для одаренных детей: занимался музыкой, хорошо чувствовал ритм и композицию. Вернувшись с войны, мечтал поступить во ВГИК на операторский факультет. Но странно было бы садиться на студенческую скамью после фронта и опыта журналистской работы. Находиться в гуще событий, пропускать через себя время, чувствовать момент – в этом был его талант и призвание. Он стал спецкором по Закавказскому региону: много путешествовал, снимал портреты и пейзажи. Особый вкус послевоенной жизни, ощущение пробуждающегося к жизни мира, радость каждого момента бытия – все это он сумел почувствовать и передать в своих снимках. Его талант раскрылся после войны: прежде он был хорошим репортером, а стал художником.

У Рубенчика был талант видеть мир в особом ракурсе – не больше и не меньше. Лучшие его фотографии, если присмотреться, сняты с верхней точки. Он умел слегка приподниматься над событиями. Мог интересно снять даже примитивный интерьер. Никогда не фотографировал в лоб, буквально. Понимал, что в некоторых местах пульс бьется сильнее, чем в других, – и безошибочно такие точки выбирал. После войны всем вдруг стало интересно, как выглядят другие города и люди: оживился массовый туризм, люди полюбили рассматривать фотографии из путешествий и снимки, сделанные в отдаленных местах, куда сложно добраться. Не все могли добраться до Баку, и важно было запечатлеть город так, чтобы картинка давала представление о гении места.

В конце 1950-х – начале 1960-х Баку активно строился: появлялись новые кафе, открывались летние эстрады и шахматные клубы, перестраивался под прогулочную зону Приморский бульвар, зазвучали джаз и рок-н-ролл, по вечерам в небе над Каспием расцветали фейерверки. Исак Рубенчик оказался в эпицентре новой жизни. У него был вкус к тому, что французы называют «жуа де вивр», – он часами засиживался на террасе гостиницы «Интурист», наблюдая за людьми. Стало ясно, почему он не стал советским Робертом Капой: Исая волновала не война, а мир. 

Есть характерный снимок, дающий представление о его уникальном способе видеть: люди высыпали на улицу посмотреть, как на площадь перед Домом правительства приземляется вертолет. Толпа снята со спины, но изумление прочитывается в каждом отдельном жесте. 

Слева в композицию врезается раздражающая зрителя архитектурная деталь – то ли открытая дверь, то ли откидное окно, – так что часть кадра видна сквозь призму стекла и слегка искажена. Казалось бы, мелочь, но именно это искажение придает всему снимку ощущение ирреальности. Возникает почти киношный спецэффект – мир словно плывет и превращается в сказочный сон, в котором вертолет становится фантастической птицей, а заостренные детали Дома правительства превращают его в средневековый замок. 

Дополненная реальность

Не всякому фотографу удается совместить в одном кадре сразу несколько сюжетов. Работы Рубенчика порой выглядели так, будто были сняты с двойной выдержкой, когда один кадр накладывается на другой. Но никакой подобной «алхимии» он не допускал, просто умел выбрать верную точку.

В его хрестоматийном снимке «Концерт в Зеленом театре» присутствуют три плана: спины зрителей в партере, сцена с артистами в центре кадра и бакинская бухта как фон. Если внимательно рассмотреть кадр, понимаешь, что композиция слегка смещена, словно сползла вниз. И это не случайность: то, что другой фотограф отодвинул бы на задний план, Рубенчик делает главным – ритм огней ночного города и становится той музыкой, которую слушают люди. Простой репортажный кадр посредством рифмы превращается в поэтическую строку, а ритм композиции «три четверти» позволяет услышать мелодию летнего вальса, которая льется со сцены.

Порой снимки Рубенчика кажутся репликами на работы живописцев. Горящая в сумерках неоновая вывеска кафе «Чинар» и силуэты людей на зеленой террасе выглядят как привет из Баку американцу Эдварду Хопперу.

Художники отвечали Исаку Рубенчику взаимностью. В его доме на улице Щорса часто гостили Таир Салахов и Тогрул Нариманбеков. Здесь играл на рояле композитор Кара Караев. Да и сам модерновый особняк с фотолабораторией на первом этаже выглядел как произведение искусства.

Баку, увиденный глазами Рубенчика, представал на снимках фантастическим городом, который невозможно было вообразить в Советском Союзе. Характерен кадр, сделанный в другом кафе – «Наргиз»: огромные неоновые круги плывут над головами людей, будто унося в черный космос их мысли, мечты и сны.

Порой кажется, что хотя он и не стал оператором, но всю жизнь снимал один бесконечный фотофильм, где дома играют не менее важные роли, чем люди. Баку в те годы действительно обладал уникальной фотогенией – недаром в советском кинематографе его часто презентовали как «заграницу»: «Человек-амфибия», «Бриллиантовая рука», «Ромео – мой сосед». Исак Рубенчик пристально наблюдал за теми, кто приходил по вечерам в кинотеатр Джафара Джаббарлы: люди стоят в освещенных окнах как актеры в театральных декорациях. Фотограф всегда в стороне от основного события: он одновременно и наблюдатель, и режиссер происходящего на этой сцене. 

Разница между хорошей фотографией и средней фотографией – вопрос миллиметров. Но эти миллиметры очень важны. И Исак Рубенчик их чувствовал. Свои снимки он печатал сам, сутками колдуя в «красной комнате». При этом он вовсе не был затворником, охотно делился секретами мастерства с учениками и коллегами.

В 1964 году выходит его фотоальбом «Баку», ставший визитной карточкой города – его дарили всем важным гостям. Изданный следом альбом «Азербайджан, Азербайджан» переиздавался на протяжении всех последующих советских десятилетий. В страну, которую запечатлел на пленке Исак Рубенчик, хотели попасть все без исключения.

Узоры света и тени

Как и для многих шестидесятников, его мечтой был Париж, в который Рубенчик, в отличие от большинства коллег, не просто попал, но сумел его отснять во всех ракурсах. Пролеты мостов, одинокие прохожие на набережных, разноцветные толпы на прогулочных теплоходах – на его снимках Сена и Париж встречаются, и из этой встречи рождается романтическая история под стать той, что снимали в те годы режиссеры «новой волны». 

Его умение превращать каждый кадр в поэтическую строку привело к формальным экспериментам: Рубенчик несколько лет работает над фотоальбомами о Низами и азербайджанских коврах. Ритм, рифма, абстракция – его новая страсть. Одновременно он снимал фотоальбом про артистов Азербайджанского театра балета: в том, как он по-новому выстраивал композицию кадра, будто складывая из гуттаперчевых тел танцоров причудливый орнамент, чувствовался новый подход к самой идее фотографии. Его снимки все больше приближались к живописи. Недаром лучшие азербайджанские художники и скульпторы выстраивались к нему в очередь, уговаривая сделать авторские репродукции их работ.