КультураВсе сценарии Ибрагимбекова – об утраченном рае, с акцентом то на рай, то на утрату, в зависимости от режиссерских предпочтений. В них всегда много солнца, солнца, солнца, гомона, шалостей, бликов на воде, семейных фотографий – и исподволь наползающих на теплую благодать туч.
В этом смысле подлинно гениальным стало название «Утомленные солнцем» – парафраз классических «Унесенных ветром», причем в обоих языках (Burnt by the Sun = Gone by the Wind), да еще с отсылом к зефирному шлягеру 1930-х, превращенному грядущей войной в гимн канувшего века невинности. То был растаявший мир добра и света, усадеб и лужаек, досужих глупостей и комических пришельцев, в котором изнутри зрела вселенская катастрофа распада и разжалования богов в смертные. Маленькая девочка, твердо верящая в разумность идеального мира, проводила счастливейший выходной, в конце которого чудесный гость-арлекин увозил гиганта-отца навсегда – на пытку и смерть. Об этой гибели вселенной писали многие номенклатурные дети, пережившие в одночасье потерю всего и выросшие затем в главных светил позднесоветской словесности: Трифонов, Аксенов. В кино лучше других смог передать катастрофу выпускник Бакинского нефтехима, знающий толк в потерях.
О них было большинство его азербайджанских картин – хроники расставания с братским и беспечным двором, пережившим криминализацию, коммерциализацию, хроническое лицемерие и накат бытового шкурничества. В «Парке» и «Структуре момента», «Дне рождения» и русском «Свободном падении» шумные друзья детства, обнявшись и выпив, обнаруживали червоточины, пятна и мелкие стяжательские слабости, трещинами идущие по священному монолиту их прекрасной юности. Наверное, это было личное. Слишком травматичный авторский опыт читался в аккуратных историях предательства. «Свободное падение», о братстве спортсменов-парашютистов, заканчивалось групповым прыжком с общим парением, от которого откалывался сначала один, а после и весь пятиугольник рассыпался в отдельные точки. Эту сквозную тему автор довел до новейших времен – фильма уже XXI столетия «Прощай, южный город», в финале которого героя убивает нанятый друг.
Амигос, разудалым клином шагающие по проспекту мимо витрин, лабающие в подвале джаз, дразнящие милицию и бросающие извоз после запрета сигналов («какой я шофер, если не могу гудеть сколько влезет!»), оказывались случайным сообществом эгоистов. Предубеждение к декоративным южным объятиям, клятвам, просто кучкованию праздных мужчин сохранится в нем навсегда. В фильме «В одном южном городе» группа бакинских бездельников (а «одним городом» был именно Баку) создавала питательный фон предрассудков и резни, блатная послевоенная шарага в картине «И тогда я сказал – нет» мучила горемычных одиночек, и в каждой шумной компании виделись автору будущий разлад и коллективная подлость. «Да они ж друг по другу стрелять в 18-м будут!» – сказали Никите Михалкову на пресс-конференции «Сибирского цирюльника». «Именно! – взвился Михалков. – Офицерский корпус в революцию поделился меж красными и белыми ровно пополам. Это курсантское братство – будущие смертные враги!»
Зреющее зло за фасадом декоративного благополучия и мнимой приязни отрабатывалось Ибрагимбековым на родине, в соавторстве со звездой социального кино Расимом Оджаговым, который с первой же совместной драмы «День рождения» 15 лет не работал ни с кем, кроме Рустама. Вершиной их сотворчества стал «Допрос» – снятый через десять лет после событий фильм о рубежном 1969-м, когда республику возглавил председатель КГБ Гейдар Алиев и пошел тотальной войной против обсевшего хлебные места ворья. Антикоррупционный мотив всегда был силен в азербайджанском кино, но в этой картине столкновение вселенского зла, величаво ломающего жизни слабых, и нелепо кругленького, но непримиримого колобка из республиканской прокуратуры носило характер общесоюзного высказывания. Надсадный, бешеный, на разрыв связок ор Александра Калягина на последнем решающем допросе будет памятен всем, кто в ранних 1980-х смотрел кино, – как и неотвратимый разъезд по адресам служебных «Волг» с оперсоставом. Фильму дали Госпремию СССР, для Рустама – первую из четырех.
Остальные три, российские, он уже получал вместе с Михалковым. Их первый совместный проект, короткий метр «Спокойный день в конце войны», ставший для Никиты дипломом, строился вокруг того же горячего солнца в майский день на освобожденной территории, когда, казалось, никого уже больше не убьют, а все ж таки убили: будущие любимые михалковские исполнители Богатырев с Пороховщиковым. Дальше Никита Сергеевич уже работал с Володарским и Горенштейном, и только свобода заново свела их с Ибрагимбековым – сначала на «Автостопе», далее на «Урге» и так до самого «Цирюльника».
«Сибирский цирюльник» был уже подлинным эпосом краха прекрасного мира – и опять с конвертируемым названием. Юнкер Толстой ради американки жертвовал блестящей офицерской карьерой и бытийным восторгом первого дыхания, который мало кто из русских артистов умел играть с таким упоением, как Олег Меньшиков. Женщина в сценариях сына Востока всегда исполняла деструктивную функцию, служа не смягчению нравов, а большому раздору, как прекрасная Елена в античности. В «Утомленных солнцем» и «Цирюльнике», «Храни меня, мой талисман» и «И тогда я сказал – нет» бессердечная барышня-приз уступала нахрапистому победителю, по-самочьи самоустраняясь от выбора и усугубляя смертную вражду харизматичных мужчин. Даже в первой из громких картин Ибрагимбекова распря в прикаспийском Туркестане разгоралась из-за женщин. Три бродячих воина разных кровей, классов и вер сходились в последнем бою с четвертым из-за девяти клуш. Сценарий «Белое солнце пустыни» они с Валентином Ежовым расписали из довольно бестолковой жанровой заготовки под названием «Спасите гарем», и смотрело фильм в год выхода потолочное для этого жанра число зрителей – 25 миллионов голов (хорошо, но не супер). И только телеаудитория разглядела в одиссее бойца Первого Закаспийского пролетарского интернационального имени товарища Августа Бебеля полка классическую русскую сказку о солдате-удальце, идущем со службы царей объегоривать и драконов казнить. Саднящую ибрагимбековскую ноту распавшихся миров и последнего боевого выхода державного волкодава воплощал таможенник Павел Артемьич Верещагин, брошенный на разбойничьей окраине служака-самурай.
Последней из его становых тем была линия позерствующего и смятого интеллигента в статусном исполнении О. И. Янковского. Манера сыпать цитатами великих, исподволь самоотождествляясь с ними, хватать оппонента под локоток, как нашкодившего мальчишку, выдавливать из ближних слезу несовершенными и уголовно наказуемыми подвигами давала обобщенный портрет сословия, без особого повода претендующего на учительскую роль. Выпестованный мужской стиль позволял Ибрагимбекову издалека чувствовать недомужчину: заносчивого, обидчивого, паясничающего и нечеловечески нежного к себе. Сколько б героя ни защищал режиссер, Ибрагимбековым написано, а Янковским сыграно весьма узнаваемое существо, слишком любящее с нажимом порассуждать о высоком.
Солнце тем временем зашло. Гиганты и боги пали, взаимоистребившись в давней вражде. Мир измельчал – но в памяти от ибрагимбековского кино всегда останется мужчина, твердо стоящий на своих двоих на покатой земле.
Личности 
Локации 
