КультураЖена еще не повесила охранительные китайские колокольчики на форточку, а он еще не занял стопками книг новый письменный стол, как взору его открылся мрачный, в духе позднего концептуализма коллаж, подаренный лет пять назад одним абшеронским книгочеем, предпринявшим паломничество по местам действия его романов. Сначала в Баку, потом в Москве.
Асаф поставил картину на нераспакованные коробки с книгами и, вглядываясь в четырехэтажную родину, принялся считать, через сколько подвесных мостов и мостиков пришлось ему пройти, чтобы оказаться в новой квартире и породнить ее с прошлым.
На новом месте, правда, в районе прежнего существования, Асаф оказался путем продажи одной квартиры и приобретения другой. Этому предшествовал длительный и чрезвычайно сложный подготовительный процесс со сменой нескольких риелторов и частыми штормовыми предупреждениями в семейной жизни. Далее по прейскуранту с двойным подчеркиванием: официальное лишение гнезда, разборка мебели, упаковка «несметных богатств», ремонт, сравнимый разве что с эпохой Великих географических открытий, и долги, долги, долги… Единственное спасение от которых – выгадывание срока их отдачи.
Конечно, он был неправ, когда думал, что спасение зависит не от работы души, а лишь от перемены мест и помощи свыше. Но разве не так думает каждый упаковывающий свои чемоданы?
Он так и не мог вспомнить, сколько оставалось до последнего вторника последней недели зороастрийского года. Все, что отложилось в его памяти, – приехал книгочей за несколько дней до Новруз-байрама. Но сначала позвонил из Баку, представился, сказал, что летит на днях в Москву и хотел бы встретиться с Асафом. Поговорить. О чем? О разном. Книгочей был убедителен и учтив. Асаф согласился, даже не выяснив, откуда у того его телефон.
На работе дела у Асафа шли неважно, он чувствовал, что пора подыскивать новое место, но откладывал по причинам разного свойства. В мире Форм все причина. Когда это понимаешь, говорить о «разном ни о чем» уже не составляет большого труда – все равно что наливать в кувшин без дна чистую воду или повязывать галстук для того, чтобы пройти в тапочках из кухни в гостиную. «Вот справим в марте Новый год, и буду искать новую работу», – успокаивал он себя.
Книгочей позвонил, как обещал, через пару дней. Говорил иначе, чем за две тысячи километров. Чтобы сбить этот телефонный набор высоты, Асаф спросил, как он заполучил его номера. Тот не без гордости сообщил, что ему дали их на старой работе Асафа в толстом журнале. Вопросов больше не было. Асаф понял: книгочей – человек, с которым следует встретиться хотя бы в награду за его упорство.
Начали думать, когда и где. Работа, дом… дом, работа, праздники…
– Давайте, – предложил Асаф, увядая голосом, – встретимся завтра в ЦДЛ в районе двенадцати, а оттуда я уже поеду к маме на Новруз.
Они расположились в нижнем кафе – босяцком, в котором прошла вся его литературная юность. Заказали графинчик белой, какие-то футуристические бутерброды и бодяжный писательский кофе.
Асаф предложил книгочею перейти к общению без регистрации, все еще полагая, что лить воду в кувшин без дна проще простого.
Первое, что сделал книгочей, – подарил ему коллаж. Думал распаковать картину, но потом решил, что не стоит, ведь ее нужно снова запаковывать, а скотча нет, шпагата тоже… «Придете к маме, посмотрите там».
Асаф должен был восхититься – и он восхитился; должен был удивиться, когда книгочей принялся рассказывать о своем бакинском паломничестве и ближайших планах на московское, – и он удивился.
Но прижизненная бронза – отнюдь не те одежды, в которые Асаф хотел рядиться. Этот хеллоуин был не для него. Несомненно, книгочей ждал от встречи большего. Асаф разочаровал его тем, что замуровал все окна и понизил температуру общения до обычного кухонного трепа. То есть – разбил кувшин вовсе. А что ему оставалось? Вести назидательные беседы и проповеди, петь, как поют дорвавшиеся до парадных зеркал и ковровых дорожек самовлюбленные борзописцы, или зачитывать куски из «Истинной жизни Себастьяна Найта»? Как было объяснить, что герой, по маршрутам которого его собеседник недавно прошелся с фонариком, – придуманный персонаж?
Асаф подарил ему книги, подписав предварительно, поздравил с Новруз-байрамом, договорился о еще одной встрече (не взял с собой новое издание старого романа) и откланялся, сказав «уф» на улице проплывающим облакам.
Влажный мартовский ветер помогал нести картину.
С женой и дочерью Асаф встретился на «Баррикадной».
Жена удивилась, увидев его с упакованным парусом в руке. Хорошо еще, что было место в конце вагона, где он никому не мешал.
По дороге рассказал жене о встрече с книгочеем-бакинцем.
– Странный ты, – сказала жена. – Получил то, что ни один Минкульт не даст, и еще недоволен. Человек шел по твоим следам!..
– Вот именно.
– Пригласил бы его к маме.
– Достаточно того, что я везу эту картину через пол-Москвы.
– Тоже мне, Сэлинджер!.. Ну не общался бы ни с кем, купил бы дом на берегу океана.
– Мама, папа уезжает? – всполошилась дочь.
– Успокойся, никуда твой папа не уезжает.
Они, как всегда, опоздали, а мама, как всегда, слова не сказала Асафу.
Едва он переступил порог маминой комнаты, оказавшись за старомодным рубиновым плюшем занавеси, как какое-то светлое чувство, высокое и потому требующее особого осознания, охватило его и понесло в сторону непознанного. Это было странное ощущение, сравнимое с чувством тоски, когда он ждал маминого приезда в пионерлагерь «Чайка». Он отмахнулся от него. К чему оно сейчас, за праздничным столом?
Асаф любил бывать у мамы. Ему всегда казалось, что она смогла воссоздать атмосферу старой бакинской квартиры.
На столе уже лежали в большом блюде шекербура и пахлава, между которыми были щедро рассыпаны миндаль, грецкие орехи, орешки фындыг и «ширинних» – колотый сахар и конфеты. Апельсин плавал в тарелке с водой. Маленькие свечки шам окантовывали блюдо. Рядом с сумахом и старинной монетой – маленький Коран. По краям стола стояли блюдца с проросшей пшеницей, схваченные красной ленточкой…
– Мойте руки, и за стол, – сказала мама, – я сейчас плов буду подавать!
Откуда ему было знать, что это последний мамин плов в его жизни? Иначе разве кинулся бы он первым делом распаковывать картину?
Мама долго молчала. Молчал и он. Что и говорить, подарок был неожиданным. Тревожным, как поэзия Рильке, открывающая «бесконечный путь».
В центре загрунтованного черной краской холста, в ромбе, заменяющем косую черту между цифрами 20 и 67, была наклеена фотография его бакинского дома, снятая со стороны Второй Параллельной, в которую угодил знакомый тополь и край незнакомой высотки в лесах, возникшей на том месте, где раньше располагалась начальная школа, а после детский сад. То есть прямо напротив их с мамой балкона, с другой стороны дома – по улице Губанова. Справа и слева от дома 20/67, уже как бы в другом измерении, деликатно располагались цитаты из его романов, удивившие передачей, как ему казалось, изжитых чувств, связанных с тоской по исчезающей реальности.
Чтобы вернуться к празднику, следовало не только возжечь свечи, но и совершить небольшое путешествие по волнам памяти. И они совершили его, ощутив себя не в полной мере «здесь» и «там». А потом позвонили в Баку тете и брату. Потом вспоминали соседей, умерших и живых, потом мамин переезд в Москву, потом… неосторожно строили планы на будущее.
– А в Баку не хотите поехать?
Асаф сказал что-то вроде того, что Баку его пока не зовет, а без приглашения он ехать не намерен. Возникла пауза, которую Асаф помнил все пять лет, что не было мамы. А вот вкус плова, последнего маминого плова вспомнить никак не мог.
Картину (если ее можно было так назвать) он оставил на Сходненской.
Уезжали поздно. Асаф вышел ловить машину.
Снег падал январскими хлопьями. Снег – как подаренный свыше знак, преобразующий существование. Как след той реальности, что не имеет формы, но порождает ее. Снег для тех, кто много видел и ничего не забыл.
Началась метель. Радиус восприятия жизни скрадывался до десятка метров. Асаф уже не надеялся поймать какие-нибудь затрапезные «Жигули», когда из пронесшейся к фонарному столбу копны снега вылетел семьсот сороковой «Вольво», мгновенно остановившийся подле заснеженного, нерешительно вскинувшего руку Асафа.
Он сказал, что ему через всю Москву на юго-восток. Водитель согласился. Только спросил, как ехать.
У Асафа было чувство, что водителя послал ему в помощь вместе со снегом «новогодний принц» Мир-е Новруз. Ведь водитель даже не поинтересовался, сколько готов заплатить Асаф.
Они заехали во двор, забрали жену и дочь. Мама вышла на улицу провожать, попросила позвонить, когда они приедут.
Метель подсвечивалась фарами встречных автомобилей. Время замедлило ход. Сместило акценты…
В машине было тепло. Салон пах тропическим кокосом. Тихо играло радио «Джаз». Согревшись, Асаф опомнился, сказал, сколько готов заплатить. Мужчина пожал плечами: мол, для него это с самого начала не имело никакого значения. Асаф подумал, что, наверное, он поссорился с женой или у него неприятности на работе. Иначе с чего бы обладатель дорогостоящего авто с кожаными сиденьями поехал в метель на противоположный край Москвы. На такое идут, когда хорошо понимают, что побег из той жизни, которую выбрал когда-то и которой живешь теперь, невозможен, что можно лишь передохнуть в пути.
Они ехали долго. Плутали… Но водитель был невозмутим. Он жил своей жизнью, они – своей. Между ними межой проходила джазовая метель.
Асаф подумал, что если ты добился того, что плывешь в потоке жизни, то тебе ничего уже искать не надо. Ты в потоке, ты в метели, ты в джазе.
В дороге дочь уснула, и пока он вносил ее на руках в дом, пока они с женой укладывали ее спать, пока делились впечатлениями о метели и Новруз-байраме, он забыл позвонить маме, сказать, что они благополучно доехали.
Мама позвонила сама.
– Ну что же ты? А я сижу, жду, спать не ложусь…
«Неужто с той поры я пять Новрузов пропустил?!»
Асаф попробовал еще раз вспомнить вкус последнего маминого плова. Но его постигла очередная неудача. Он подумал: возможно, это потому, что раньше он жил жизнью, располагающей к созерцанию, повышенному вниманию к движениям души. А теперь…
Он снял коллаж с коробок, хотел вернуть его на место, но тут заметил дату на фотографии – 20.07.2004 – и передумал.
Старый дом и новый в лесах символизировали навсегда ушедшее и еще не начавшееся.
Дом 20/67 медленно уплывал от него в вечность.
Он вышел на балкон – срочно требовались открытое пространство и крепкая сигарета.
Снег выпрядал пряжу над клавирами людских дорог. Через развилку-бабочку – жизни под стать – виднелся торец дома, который они покинули несколько месяцев назад и к которому подвез их когда-то молодой человек на синем «Вольво».
Несколько светящихся окон держали стражу. За Москвой-рекой лежало то, что было чревато скорым забвением.
И вдруг в морозном воздухе январской ночи Асаф вспомнил вкус плова, каштанов, зелени, мяса… Он только не был уверен, что это вкус того самого плова.
Асаф сказал жене, что ему нужно заправить машину.
– В час ночи? – удивилась она.
– Снег валит, завтра будут пробки…
Едва он выехал со двора и поехал в сторону старого дома, сразу же понял, почему вкус того плова сделался для него вкусом падающего снега. Движение жизни, ее полное присутствие не могут быть зафиксированы в одной точке, какова бы она ни была и где бы ни находилась. Как бы близко ни подходил он к бесконечно великому или, напротив, бесконечно малому, движение жизни всегда будет опережать его, потому что он – часть этого движения.
«Асаф любил бывать у мамы. Ему всегда казалось, что она смогла воссоздать атмосферу старой бакинской квартиры»
