Лятифа Керимова обычно буднично характеризуют как «художника-ковродела» – разумеется, прибавляя разнообразные эпитеты вроде «великий» и «уникальный». Дело, однако, не в эпитетах: Керимов фактически создал науку о коврах, для чего ему потребовалось быть и крупным ученым, и выдающимся художником, и, разумеется, замечательным ткачом.

Шедевр, как ни парадоксально это звучит, суть плод праздности. Ни у картины, ни у скульптуры, ни у поэмы нет и не может быть утилитарного предназначения. Человечество стало испытывать потребность в украшении повседневности, только решив все первоочередные проблемы выживания. Сперва научились делать в достаточном количестве горшки и только потом – украшать их чернофигурной росписью.

Но от рисунка на горшке до «Моны Лизы» живопись прошла сложный и долгий путь, изменилась идейно и технологически. У глиняной пастушьей свистульки в виде коровки и у «Танцующего Шивы» общего – только древность. И лишь один-единственный предмет искусства – пусть и декоративно-прикладного – проделал путь от самого приземленного (в прямом смысле) употребления до статуса артефакта, не претерпев никаких конструктивных изменений. Это ковер.

У Маркса есть термин «полухудожественное ремесло». Он нисколько не обидный и описывает ситуацию, когда ремесленник, мастер превращается в настоящего творца – пусть и не вполне отдавая себе в этом отчет. Ковроделы всегда были настоящими художниками, оставаясь при этом подлинными людьми труда.

Ковер в его нынешнем виде, очевидно, был придуман в треугольнике между Шеки, Ширазом и Керманом. Во всяком случае, старейший из известных человечеству ковров – откопанный в сибирской мерзлоте «Пазырык» – родом откуда-то из этих мест. Между азербайджанскими и иранскими ткачами не было границ – ни государственных, ни творческих.

Лятиф Керимов родился в Шуше, образцовом «городе ремесленников», где каждый дом был мастерской, а то и несколькими. Дом Керимовых – не исключение: отец выделывал каракулевые шапки (изящные и мягкие, они служили отличительным знаком шушинцев), мать ткала ковры. Когда Лятифу исполнилось шесть, семья перебралась в Иран, в Мешхед, где продолжила заниматься своими ремеслами. По семейной легенде, именно в этом возрасте Лятиф впервые завязал узелок на ткацком станке.

Семья постаралась дать мальчику классическое образование – он окончил медресе, чего по тем временам было достаточно для как минимум торговой карьеры. Ее Керимову и прочили – и вроде бы даже нашли место приказчика в ковровой, разумеется, лавке. Но уже тогда было ясно: этот парень будет не просто торговать коврами, он станет их делать и изучать.

Возвращение на родину

Его первым учителем у ткацкого станка, конечно, была мать. Ремесленные приемы ковроткачества элементарны, если сводить все к чистой механике, но как только ткачу захочется что-то придумать, выделиться, высказаться (а захочется обязательно), тут-то самая примитивная техника в одночасье становится непостижимо сложной. В Мешхеде Керимов учился у Мирзы Алекпера Гусейнзаде, выдающегося ковродела. Это была учеба ремесленная, техническая. Но Керимов хотел быть не просто ткачом – и он едет в Тегеран к Хусейну Бехзаде Табризи учиться классической миниатюре. Табризи был не просто выдающимся миниатюристом, но и в известной степени реформатором персидской миниатюры, мастером переосмысления канонов. Молодой Лятиф научился чтить традиции, творчески к ним подходя, – и этому методу остался верен всю жизнь.

При этом менее всего он был похож на углубленного в свое дело интроверта. Иран 1920-х был веселым местом. Шах пытался навести на свою мусульманскую империю европейский лоск, когда требовалось – то и силой. Не всем это нравилось, но жизнь здесь, во всяком случае, бурлила – и Лятиф Керимов принимал в этом бурлении активное участие. Он всерьез увлекается футболом и борьбой, достигнув в обоих видах спорта приличных результатов, пробует себя как актер, режиссер и театральный художник, выступая на сцене «Русского клуба» при посольстве СССР. Наконец, в 1928 году Керимов – один из лидеров стачки мешхедских ткачей, автор списка их требований. Любопытно, что в этом же году он принимает участие в конкурсе эскизов ковров для шахского дворца – и побеждает. Секретом его успеха оказалась простая, но эффективная техническая придумка: эскиз Керимов рисовал на совершенно неизвестной тогда в Иране бумаге-миллиметровке.

Сыграла ли эта победа свою роль, неизвестно, но вместо тюрьмы одаренного бунтаря отправляют… в командировку в Афганистан – в качестве то ли культурного советника, то ли полуссыльного. Афганистану до своего западного соседа по части развития было как до Луны, и Керимов быстро заскучал. Однако самовольно вернуться было проблематично. Решение пришло само собой: знакомства в «Русском клубе» помогли быстро оформить советское подданство. Керимов вернулся на родину, в Азербайджан, в Шушу.

Против канонов

Поторговать коврами ему все-таки пришлось: первая должность Керимова на родине называлась «инструктор по экспорту треста «Карабах-халча». Это вполне объяснимо: не использовать блестящее знание фарси и связи в Иране было бы странно. Но уже через пару месяцев по инициативе Керимова при тресте открывают школу ковроткачества, в ней он и директор, и преподаватель. В свои двадцать с небольшим Лятиф уже многому может научить земляков: использовать и ту же миллиметровую бумагу, и новые технологии, и новые инструменты. Впоследствии усилиями Керимова в Губе открывают техникум ковроделия, где он опять незаменимый преподаватель. Следующий шаг – полноценная художественная лаборатория при республиканском управлении ковроделия. Главный художник лаборатории – естественно, Лятиф Керимов.

Но все это дела по большей части организационные, да еще растянувшиеся во времени почти на целое десятилетие. А что же Керимов-ткач, Керимов-художник? Его первый ковер, безусловно признаваемый великим, – «Афшан», законченный в 1932 году. Почерк Керимова, его подход к орнаменталистике, к переосмыслению классических традиций был отчетливо виден уже тогда. Интересно, что к «Афшану» Керимов обращался трижды: варианты ковра увидели свет в 1957 и 1980 годах.

Но «Афшан» был все же ковром классическим, с бессюжетным орнаментом. Керимов же в духе времени рассматривал ковер как артефакт, несущий не только чисто художественный, но и социальный посыл. В 1937 году ему поручают оформление павильона Азербайджана на Всесоюзной выставке в Москве. О том, какое значение тогда придавалось подобным событиям, известно, в частности, из фильма «Свинарка и пастух», который, в сущности, есть один большой рекламный ролик для ВДНХ и всех проходящих на ней мероприятий. Показать целую республику лицом – дело чрезвычайно ответственное, а с учетом обстоятельств времени – даже опасное. Керимов решил представить Азербайджан через ковры – в которых есть место не только традиционному узорочью, но и вариациям на тему государственного герба, портретам Сталина, нефтяным вышкам. С точки зрения ортодоксального ислама человеческий образ на ковре был кощунством, но Керимов не относился к традициям как к догмам.

Азербайджанский павильон сделал Керимова знаменитым на весь СССР. В том же 1937-м его ковер, посвященный 1000-летию Фирдоуси, показывают на Всемирной выставке в Париже. На родине же у Керимова новый грандиозный проект: он хочет создать в Баку музей Низами и для его интерьеров создает ковры с портретами великого поэта.

Война пресекла этот и многие другие планы Керимова. Он становится диктором азербайджанского радио и редактором отдела вещания на Иран – вновь пригодился его безупречный фарси. А в 1945-м в трудовой книжке появляется очередная запись: «заведующий отделом декоративно-прикладного искусства Института искусств Академии наук Азербайджана». На этой должности он прослужит до самой смерти.

Труд жизни

В 1954 году в Москве состоялась персональная выставка Лятифа Керимова. Посетители поражались разнообразию жанров и техник, в которых работал художник. Помимо собственно ковров (орнаментальных, портретных, жанровых) здесь была выставлена керамика, ювелирные изделия, резьба по дереву.

Универсализм Керимова поражал современников. Он не только собственноручно делал выдающегося качества ковры (в 1950-х, скажем, это целая россыпь шедевров: «Араз», «Памбыгнахыш», «Лечек турундж», «Ени халча», «Гызыл халча», «Гек-Гель»), но и серьезно, на академическом уровне их изучал. В 1961 году вышел первый том «Азербайджанского ковра» – настольной книги не только историков искусства, но и рядовых ковроделов. Керимов скрупулезно анализирует основные школы ковроткачества, подробно описывая ковры ширванские и газахские, бакинские и тебризские, карабахские, губинские и гянджинские. Детали орнаментов, особенности композиции, нюансы исторического контекста – вот что интересовало Керимова и что составляет исключительную ценность его книги.

Второй и третий тома «Азербайджанского ковра» увидели свет через 20 лет после первого – но тому были уважительные причины, мастер был занят. В 1967 году по инициативе Керимова в Баку создается Музей ковра – первый в мире. Среди полутора десятков тысяч ковров в нынешней экспозиции музея – наиболее полная коллекция работ его основателя, человека, добившегося, чтобы азербайджанский ковер стал одним из безусловных национальных символов страны.