В лондонской галерее Gazelli Art House открылась выставка The Dust Became the Breath, представляющая работы Айдан Салаховой – как уже известные, так и совсем новые. Воспользовавшись поводом, мы поговорили с Айдан о жизни после карантина, любви к мрамору и детских воспоминаниях.

БАКУ: Как вам кажется, как ваши идеи менялись со временем?

АЙДАН САЛАХОВА: По-моему, я всегда про свое, про женское рассказываю. Я всегда делала и символические работы, и реалистические – на выставке есть и такие и такие. Есть, например, портреты вполне конкретных девушек. Очень сильных, погруженных в свой внутренний мир. А рядом будет символический полумесяц. Так работы последних 10–15 лет выстраиваются в законченную историю.

БАКУ: О чем она?

А.С.: Скажем так: это погружение в себя, изучение себя. И это история о силе. Но все же работы выбирал куратор – думаю, он лучше объяснит.

БАКУ: Я прочитал кураторский текст, там написано, что выставка бросает вызов мужскому патриархату. Но ведь вы, кажется, не очень любите разговоры про гендер в искусстве?

А.С.: Не очень. Я просто хорошо понимаю женщин и их внутренние процессы, потому что сама женщина. Не думаю, что своими работами я борюсь с мужским патриархатом, – я борюсь с социальными установками, которые являются производными патриархата. На самом деле это работа с собственными ограничениями. Чисто женская работа.

БАКУ: А мужчины не про это?

А.С.: Нет, это наша проблема. Проблема женщин – в собственных ограничениях, от которых они легко могут себя освободить. И это не зависит от того, кто управляет миром.

БАКУ: Когда вы оканчивали Суриковский институт, как вы представляли свое будущее?

А.С.: Я знала только, что буду художником. И всё. Ни о чем больше не думала. Уж точно не про персональные выставки. Когда работаю, про выставки вообще не думаю, меня это только раздражает. Я думала, что буду работать и иногда выставляться. Но когда реально пошли выставки и работы стали покупать, долго не могла к этому привыкнуть. До сих пор не могу, если честно. Покупают мою работу – удивительно! Все равно остается этакое «вау!».

БАКУ: При том что вы долгое время были успешной галеристкой, то есть про деньги должны очень хорошо понимать.

А.С.: Когда мы открывали галерею, это вообще не про деньги было. Как раз когда пошли деньги, стало скучно. Чистая торговля. Но когда первый раз продаешь российскую коллекцию Аниша Капура!.. Или Энди Уорхола. Первого Уорхола я продала в 1993 году – вот это был кайф!

БАКУ: И кто его купил?

А.С.: Банк «Московия». Ну, неважно. В общем, что-то новое первый раз сделать – это классно, а когда всё становится на прочные рельсы, интерес теряется.

БАКУ: Но все-таки галерея продержалась 23 года, это много.

А.С.: Даже слишком. Надо было раньше закрыть.

БАКУ: Когда вы поняли, что уже пора?

А.С.: Последние лет семь. И скучно стало, и я поняла, что всё будет схлопываться. Я уже начала делать скульптуры, у меня не хватало времени на галерею, да и азарт пропал.

БАКУ: С какими эмоциями вы ее закрывали?

А.С.: С облегчением. Все плакали, а я радовалась. И до сих пор радуюсь. Буквально каждый день. Честно! Сожалела я об одном – что раньше не закрыла.

БАКУ: А когда вы перешли на мрамор и почему?

А.С.: Я однажды сделала выставку в галерее XL – объекты из воска, которые выпиливала из икеевских свечей. Я хотела лепить, но у меня не получалось, зато обнаружила, что хорошо режу. Прямо четко вижу, как всё будет выглядеть. Через год я поехала к галеристу Емеле Захарову в Каррару, увидела блоки мрамора, которые там везде продаются, и как-то прониклась. Знаете, когда видите мрамор и вас тянет к нему. Хотя на искусство из этой горы идет дай бог один процент.

БАКУ: А остальное куда?

А.С.: Ну как куда? Ванны, раковины, полы мраморные.

Я потом забыла про это, но что-то в голове осталось. А году в 2009-м случайно познакомилась с Карло Николи: старикан освобождал стол и оставил свои визитные карточки – «студия Николи». Я о нем слышала: Луиза Буржуа у него делала скульптуры и много кто еще. Он оставил карточку и исчез в толпе. А я за ним побежала. И пока бежала, у меня все мои персидские миниатюры превратились в голове в скульптуры. Это было очень странно. И я, когда до него добежала, выпалила: «Хочу делать скульптуры в вашей студии!» Он пригласил приехать, я приехала – так всё и началось.

Я однажды разбирала ящики и нашла крохотный барельеф, который сделала еще в школе. В классе третьем я сама записалась в скульптурную студию на Брестской. Прочла книжечку Ирвинга Стоуна про Микеланджело «Муки и радости», и это произвело впечатление. Что-то лепила, отливала из гипса. Но совершенно про это забыла. И вспомнила, только когда нашла эту штучку. Вот так книжки в детстве влияют.

БАКУ: А тема Востока когда в ваших работах начала появляться? Не в конце же 1980-х, значительно позже?

А.С.: Я всю жизнь делала зарисовки в альбомчике, но никому не показывала. Году в 2009-м галерист Фолькер Диль однажды увидел их у меня. И говорит: «Давай выставляй!» А еще раньше, в 2000-м, я первый раз поехала в Абу-Даби и купила себе паранджу. И ходила там в ней. Мне дико понравилось! Такая внутренняя свобода!

БАКУ: Никто не видит?

А.С.: Ну конечно! Можно делать всё что хочешь.

БАКУ: Это потому что все девяностые вы были светской девушкой, на которую все смотрят?

А.С.: Ну да, ты выходишь в мир, надеваешь маску. А в парандже ты свободна. Можно смотреть как угодно, смеяться, злиться. И я правда начала внутренний женский диалог с самой собой. Про рамки, про внутреннюю свободу. И визуально, конечно, паранджа – это сильно.

БАКУ: А как вам кажется, семья и детские воспоминания повлияли на ваши работы?

А.С.: Могу сказать одно: я очень рада, что мои папа и мама были очень прогрессивными. По идее, папа должен был выдать меня замуж: я бы делала долму, детей растила, ну, может, иногда что-нибудь рисовала. Большое счастье, что вышло по-другому. Вот Гуля, моя старшая сестра, невероятно талантливый человек – и в танцах, и в искусстве. Она замечательно делала плакаты, керамику, но ушла в семейную жизнь. Дети, муж, быт – это же всё съедает. Художнику найти баланс очень сложно.

БАКУ: Возвращаясь к разговору про патриархат – у вас была патриархальная семья? Папа главный, его слово – закон?

А.С.: Конечно, закон. Мама, будучи замужем за папой, перестала заниматься творчеством. Это было ее личное решение, не то чтобы папа ей не разрешал заниматься, просто она считала, что папа как художник сильнее, чем она. К творчеству она вернулась после развода, после 20-летнего перерыва. Два художника в семье – это очень сложно. Я это все видела и понимала, что надо как-то сделать так, чтобы семейная жизнь не влияла на творчество.

БАКУ: Это сложно.

А.С.: Не то слово. Нужно очень много сил. А еще дети! Когда у меня появился ребенок, он, конечно, занял первое место. В 1990-е я не так много успела. Очень сложно соединить материнство с творчеством. Времени не хватает, да и материнский инстинкт сильнее, чем творческий. Ну как писать картину, когда у тебя ребенок орет?

БАКУ: Отдельная сложность – сделать себе имя, будучи дочерью знаменитого художника.

А.С.: Знаете, как было? Когда я поступила в художественную школу, директор периодически приходил на занятия и стоял за моей спиной. Все думали, что мне рисует папа. Что я ничего сама не умею. И я до сих пор не выношу, когда у меня за спиной стоят в процессе работы – у меня такая психотравма. Все мои успехи приписывали отцу. Купили работу? Спасибо папе. Хорошая работа? Наверное, папа нарисовал. У «Первой галереи» хорошо идут дела? Это потому что у Таира связи.

Но это дает силы. Когда лет пять все думают, что за тебя рисует папа… Это серьезная закалка. Вот моему сыну тоже сложно: дедушка – Таир, мама – Айдан. Представляете? Но сейчас он как-то нащупал свой путь.

БАКУ: Папа вас поддерживал? Ему нравилось то, что вы делаете?

А.С.: Что-то ему нравилось, что-то – нет, но он никогда не вмешивался. У него всегда была очень корректная позиция. Если у меня был вопрос, я спрашивала совета. Про композицию, про что угодно. Он же был моим педагогом в Суриковском. И отношение к нему у меня было не как к папе, а как к мастеру, которому полностью доверяешь.

БАКУ: А важно было получить не совет мастера, а именно одобрение папы?

А.С.: Папа редко кого-то хвалил как преподаватель. По-моему, первый раз он был доволен на моей персональной выставке на Гоголевском бульваре. Он только на фотографиях видел мои скульптуры, они же все в Италии были, а тут увидел в реальности, и ему очень понравилось. Всё потрогал, посмотрел… Сказал: «Я доволен!» И это было круто.

БАКУ: Одна из ваших любимых художниц – Луиза Буржуа, и в ее творчестве как раз детских впечатлений очень много. И видно, что все они невероятно болезненные. Если по творчеству можно хоть как-то судить, кажется, что у вас было очень спокойное детство.

А.С.: Пожалуй, да. У меня не было детских травм. Я любимый ребенок в семье. Единственное – мне было сложно соотнести себя с реальностью. Ничего не могу с собой поделать – мне совершенно не хотелось восточной свадьбы. Подружки мечтали выйти замуж, а мне всегда было непонятно это желание. Я вообще тему со свадьбами не понимала. Все эти правила, которые установил социум, мне казались абсурдными.

Но я думала, что это со мной что-то не так, что как-то по-другому мозги устроены. Не было ощущения собственной правоты. Просто помалкиваешь, и всё. Это сейчас можно спокойно говорить – мир поменялся. Мне и сказки никогда не нравились. «Стали жить-поживать и добра наживать»… Вот всегда у меня было ощущение, что должно быть по-другому.

БАКУ: Красная Шапочка должна одна идти через темный лес.

А.С.: Да. И это было сложно. Мама все время мечтала, чтобы я вышла замуж, а папа говорил, что мужчины приходят и уходят, а остаются карьера и дети. Для азербайджанского отца очень прогрессивный ход мысли. И это придавало мне силы. Две противоположные установки – от мамы и от папы – дали мне такой взгляд со стороны.

БАКУ: Вам какой контакт с искусством ближе – аналитический или эмоциональный? Ваши работы проще понять или почувствовать?

А.С.: Конечно, почувствовать. Чувство – вот главное в искусстве. Вы подходите к работе и что-то чувствуете. А что именно – у вас, может, и слов для этого нет. Я не люблю объяснений в принципе, особенно не люблю объяснять свои работы – получается, что я навязываю свою интерпретацию и человек теряет возможность собственного контакта.

Мне очень понравилось, как ко мне на выставке подошла женщина лет 70 и сказала: «Вы знаете, я посмотрела ваши работы, и у меня произошло какое-то внутреннее изменение. Не могу точнее сформулировать». Это именно то, ради чего я всё делаю. Должен возникнуть резонанс.

БАКУ: Вы обычно в каком эмоциональном состоянии работаете? В возбужденном?

А.С.: Ну нет. Просто возникает образ в голове, картинка. И пока ее не сделаю, не успокоюсь. Я вижу, скажем, скульптуру – и мне надо ее сделать, потрогать и посмотреть.

Причем я могу не понимать, что это такое. Но состояние свое помню. Скажем, когда меня посадили на карантин в Царицыне, я первым же делом сделала набросок скульптуры. С мыслью, если вдруг меня закроют на год, смогут ли по нему что-то сделать мои рабочие в Италии без меня. Там блок мрамора лежит, рисунок я им пошлю… И этот рисунок – очень точное отражение моего эмоционального состояния. Я заперта в больнице на карантине, в полном шоке от всего, что происходит в мире, вокруг катастрофа, ничего непонятно. И так удивительно было потом все-таки оказаться в Италии и с рабочими продолжить работать. Я на рисунок посмотрела и сразу вспомнила, как себя чувствовала. Это моментальный снимок моего состояния. Но я не могу объяснить, что изобразила. Словами как передать? Да никак.

И так со многими работами. Ну, бывает, что-то потом докручиваешь, додумываешь. Тут уже включается ум. Но это не главное.

БАКУ: А бывает такое, что вы смотрите на какую-то свою старую работу и вообще не понимаете, что с вами было? Или вы всегда себя помните?

А.С.: Мне недавно Третьяковка прислала мои ранние работы – оказывается, у них есть в коллекции, я даже не знала. Я на них смотрю – уже как педагог, как взрослый художник – и понимаю: у девочки были метания (показывает свою картину 1988 года). Плохая, честно говоря, вещь. Даже обидно, что она в Третьяковке. Что по ней можно сказать? Что у автора хаос в голове.

А со скульптурами еще сложнее. Это же своего рода эсэмэска лет на сто или двести вперед. Мрамор – вещь крепкая, сохраняется веками. Всё в мире разрушится, начнут раскапывать и наткнутся на мою работу. Это ответственность, да? Нельзя что-то легкомысленно крикнуть в будущее, ты волей-неволей думаешь, что за смысл закладываешь в скульптуру.

БАКУ: Для вас скульптура – это прежде всего диалог с будущим или с прошлым? Ведь, работая с мрамором, вы так или иначе вступаете в разговор с Микеланджело или Бернини.

А.С.: Я думаю про будущее. Про то, как работа будет выглядеть потом. Ты как бы становишься послом нашего времени. Конечно, я внутренне все время разговариваю со старыми мастерами. Но какой может быть с ними разговор у начинающего скульптора? Когда смотришь на Пьету, у тебя одна мысль – тебе сейчас говорят: «Девочка, отойди и не мешай, иди учись!» Но чуть-чуть приблизиться к ним можно.

Ну и потом, это интересно – оттачивать свое мастерство. Живописи-то нас научили хорошо. И копии мы делали в Третьяковке, и рисунок тренировали годами. В принципе, я могу писать как угодно, если мне захочется. А вот приблизиться к скульпторам – это очень интересно.

БАКУ: А вы прямо режете болгаркой и работаете молотком?

А.С.: Я училась вместе с рабочими. Я же сначала ничего не умела. Сейчас делаю разметку, они по ней отбивают, а заканчиваю в основном сама. Работала по шесть-семь часов в день. Сейчас немножко себя берегу, работаю часа по четыре.

БАКУ: Весь день в мраморной пыли?

А.С.: Да, поэтому у меня волосы седые.

БАКУ: А легкие?

А.С.: Ну а что делать? Говорят, белый мрамор неопасен.

БАКУ: Но почему вы решили делать все сами? Ведь художники так обычно не работают: они заказывают студии, и рабочие все делают по рисункам.

А.С.: Конечно. Вот Дэмиен Херст работал с двумя большими студиями в Карраре и ни разу там за все время не появился. И я поначалу думала, что так будет. Сама ничего руками не трогала. Художники, конечно, могут присутствовать при работе. Вот я заказала несколько скульптур и сижу жду, указания раздала, сама ни к чему не притрагиваюсь. Смотрю, а рабочие не торопятся делать. Все стоит, пылится. Думаю, что ж такое-то? Надо самой научиться! Ну и постепенно втянулась.

БАКУ: Как они на это реагировали?

А.С.: Сперва смотрели как на идиотку, смеялись. Потом привыкли.

БАКУ: А сейчас какие у вас отношения с рабочими? Они вас обожают?

А.С.: В принципе, я местный герой. У нас со студией Николи в результате разладились дела. Дочка этого старика выгнала и рабочих, и меня. Биполярка – это серьезно. И я создала кооператив. Арендовала мастерскую и плачу резчикам зарплату. В общем-то, я их спасла. Так что сейчас мне там полная уважуха.

Я хорошо все устроила, работаю два месяца там, два месяца в Москве. Но сейчас все планы порушились, непонятно, когда доеду до Каррары. Вот сижу нервничаю, что они там делают.

(Показывает видео с процессом работы: на нем Айдан и рабочие делают многофигурную «Тайную вечерю» – что-то вроде ряда пустых мраморных скамеек, покрытых тканью.)

Это такое сочетание присутствия и отсутствия. Есть – и нет. Эту работу я придумала в довольно сложный момент своей жизни. В результате ею заинтересовался Ватикан. Сказали, что она понятна как верующим, так и неверующим.

БАКУ: Надо признать, что скульптура – искусство глубоко старорежимное. А сейчас все обсуждают цифровое искусство: VR, NFT. Вы еще в свои галерейные времена говорили, что у вас очень сильно развита интуиция. Что она сейчас подсказывает – куда все движется?

А.С.: Интуиция мне говорит, что в будущем в цене будут те произведения искусства и профессии, которые связаны с ручным трудом. Тот, кто умеет делать что-то профессионально руками, – сантехник, художник – не пропадет. Но не сейчас, лет через 15–20.

Даже сейчас очень мало тех, кто умеет профессионально рисовать и размышлять. В России хорошо учат рисовать и не очень – придумывать; на Западе учат думать, но они ничего не могут сделать руками. Херст придумал, а додумали за него безымянные каррарские мастера. Вот такие люди уже сейчас на вес золота. Тех же резчиков по мрамору вообще мало, а будет еще меньше: мало кто из молодежи хочет этим заниматься.

А про цифровое искусство я вам легко могу объяснить с точки зрения галеристки. Мы много занимались видеоискусством. Что это значит с практической точки зрения? Это куча видеокассет. Потом их надо было перегнать на CD. Потом на флешки. Потом еще куда-то. Этим нужно специально заниматься. Сохранится далеко не всё. Я сейчас занимаюсь архивацией собственных видеоэкспериментов – прямо скажу, не всё удается спасти. Хотя CD и DVD – совсем недавняя история. Сейчас все увлечены NFT, но, я думаю, скоро наиграются. Мне всегда было интересно: если отключится электричество, что останется?

БАКУ: Да, мраморные скульптуры тут, конечно, вне конкуренции.

А.С.: И про вечность как-то интереснее думать.