Отсветы родного Баку до сих пор у меня перед глазами. Этот город принял меня через две недели после того, как я вывалился на свет Божий. Двенадцать лет его отсветы поддерживали мою уверенность в существовании зримого мира, в наличии у этого мира облика, с которым хочется иметь дело. 

Владислав Флярковский – журналист, телеобозреватель, автор и ведущий информационных программ на российском телеканале «Культура». С 1986 года работал в качестве репортера, ведущего, комментатора, обозревателя в программах «Взгляд» и «Время» (ЦТ СССР), «Вести» (один из пяти первых ведущих и шеф ближневосточного бюро в Иерусалиме), «Подробности» (РТР), «Неделя» (ТВЦ).

Город имел четкие очертания, не расползался на бесформенные куски и размытые вязкие пространства. Отсветы родного Баку учили меня видеть и различать, тренировали глаз и вкус. Я рос среди потрясающих домов разных эпох и стилей, разного цвета, форм. В Баку, кстати, много сооружений с элементами готики – в восточном-то, по сути, городе!

Прогулка по бакинской крепости до сих пор приводит к ветхим дверям с разными половинками – очень по-бакински: заменили одну, а вторую оставили. Зачем трогать – она еще целая. Зачем тратить время, которое можно посвятить гораздо более важным вещам. Например, разговору по душам. Пара дряхлых стульев во дворе накрепко прибита к стене – забронированные места! Важно, что стульев именно два. Баку никогда не войдет в унылый список городов, где живут одиночки, здесь тебе всегда найдется собеседник.

И всюду свет. Всё, что приходит мне на память при мысли о Баку, залито светом. Здесь постоянно сияло солнце; я совершенно не помню бакинского ненастья, не помню даже, был ли у нас в доме зонтик. Хотя однажды, году, кажется, в 1967-м или 1968-м, выпал даже снег, но от него света стало только больше. Меня до сих пор радует обилие света и угнетает московская темень.

Тягой к свету можно, наверное, объяснить и мое пристрастие к фотографии. Я вам больше скажу: для меня свет – это наследственное по линии матери и благоприобретение по линии отца, бывшего фотокорреспондента. Папа встретил маму в «Бакметропроекте», где он работал в отделе тоннелей, а мама – в отделе электротехники, вычерчивала схемы освещения. Свет в конце тоннеля (и в начале тоже) – это было по ее части. Именно мама объяснила мне, откуда берется свет, как бежит по проводам, почему становится видимым, чем опасен, как прекрасен, какая у него бывает температура и как можно с ним поладить с помощью отвертки и пассатижей.

Моя бакинская история началась довольно парадоксально. Рожать меня мама решила в Башкирии, куда в начале 1940-х сослали моего деда, чистокровного немца. Спустя пару недель она привезла меня в Баку, где и было выписано свидетельство о рождении на двух языках – азербайджанском и русском. Вот и вышло, что я стал единственным в семье бакинцем. Правда, родом не из бакинского роддома, но от этого бакинского во мне меньше не стало.

Бакинство – это порода, сорт, то, что формируется самой атмосферой города. Это доброкачественная инфекция, которая входит в организм и поселяется в нем навсегда. Двенадцать лет я дышал бакинским воздухом, который не выветривается. Когда возвращаюсь сюда, уже в аэропорту меня одолевают ностальгические приступы. Пусть не здесь была перерезана моя пуповина, но именно с этим городом у меня установлена кровная связь.

Эти приступы, к сожалению, довольно редки. Счастье, если удается побывать в Баку хотя бы раз в год. Почти всегда из аэропорта я еду на еврейское кладбище к бабушке и дедушке. Дедушка умер в 1969 году, бабушка – двадцать лет спустя. Я быстро нахожу их могилу: 110 шагов по аллее от первого входа, потом направо и метров 10 от края тропинки.

Баку – законсервированный город, многое в нем неподвластно времени. С такой же особенностью я столкнулся только в Иерусалиме. В середине 1990-х я жил там и работал телерепортером, освещал арабо-израильский конфликт. Иерусалим тронул мое сердце великим множеством похожестей. Мастер слова написал бы: «Из-за каждого угла на меня смотрело мое детство, из-за каждого куста – моя юность». Если бы Баку тоже был изнурен трехтысячелетней жарой, лишился бы моря, высох до предпоследней капли, как вяленый инжир, и душа его тоже иссыхала бы от постоянных конфликтов, их было бы не различить – одни и те же оттенки серого и желтого. А своим центром, застроенным нефтяными магнатами в конце XIX – начале XX века по лучшим ориентирам европейской архитектуры, Баку похож и на Париж, и на Берлин.

И все же я замечаю перемены. Во времена моего детства чувствовалось какое-то удивительное родство между каменным обликом города и внешностью людей, его населяющих. Я имею в виду колоритных мужчин в просторных светлых костюмах и с усиками типа «карандаш» (тоненькая полоска над верхней губой) или «зубная щетка» (густой квадратик под носом). Были и персонажи иного сословия, в огромных «кэпках», ими же и торгующие. А какой бакинец не помнит прокопченных кирщиков, латающих плоские крыши в крепости! В последние годы по бакинским улицам мне навстречу идут совершенно нездешние люди: одеты не по-бакински, повадки не бакинские, смотрят не по-бакински. Хочется остановиться и громко сказать им: «Посторонитесь! Это мой город!»

Хотя уже нет в этом городе, в его Наримановском районе, дома номер 20 по улице 16-й Завокзальной (сейчас улица Фаика Юсифова). Снесли в интересах обновления. А тогда, в 1960-е, везде шли стройки. Рядом с нашим домом прокладывали одну из веток метро – перегон между станциями «Наримановская» и «Улдуз». В этой части Баку метрополитен неглубокий: в широкую траншею укладывался квадратный в сечении бетонный тоннель. И я прекрасно помню, как кирщики перемешивали длинными палками в огромных чанах дымящееся черное варево, словно готовили резко пахнущий вязкий суп, а потом заливали им перекрытия метро. Кстати, некоторые дети ухитрялись жевать затвердевшие кусочки этого смоляного вара, как жевательную резинку. Мне это удовольствие казалось сомнительным и неаппетитным. Дело вкуса, кто-то и от запаха бензина млеет…

Мне нравились другие запахи. Вдоль нашей улицы росли олеандры, кипарисы и оливы. Их запах – это и есть запах моего детства. Кусты олеандра в рост человека, усыпанные красивыми нежно-розовыми цветами с сильнейшим ароматом, привлекали огромных шмелей величиной с половину детской ладони. А когда дул восточный ветер, во дворе и в квартире появлялся запах просмоленных шпал, потому что в полукилометре от наших домов проходила железная дорога. Кстати, одно из моих детских мечтаний – стать машинистом локомотива.

Мне нравилась железная дорога, по которой меня возили к родственникам в Чечню, – только там, в Грозном, смог обосноваться мой реабилитированный дед. Каждое лето на Сабунчинском вокзале мы с мамой садились в поезд Баку–Ростов и отправлялись на пару месяцев к бабушке с дедушкой. Много лет спустя во время двух чеченских войн слух ловил в информационных потоках до боли знакомые названия. Я слышал сообщения о тяжелых боях на площади «Минутка», а перед глазами вставал гастроном на этой площади, где мама покупала бидончик свежих сливок и я пил из железной крышки этого бидончика – иначе не соглашался.

А мой бакинский напиток – морковный сок. У меня были проблемы с глазами: сильно краснели и шелушились веки. Доктор сказал, что мне нужен каротин, а его много в моркови. И почти каждый день мы с мамой ходили на остановку 14-го трамвая, который делал поворот на улицу Аги Нейматуллы в сторону Московского проспекта. У магазина «Китаблар» («Книги») стоял маленький киоск «Соки-воды»; там для меня покупались маленькие баночки подслащенного морковного сока с мякотью. Я его не любил, но очень хотел поскорее выздороветь. А вот что мне было по вкусу, так это газировка – из больших стеклянных конусов и, конечно, с сиропом.

Наша остановка 14-го трамвая – точка повышенной пацанской активности. Здесь был сквер с незамысловатыми аттракционами, напротив – кинотеатр имени Нариманова, где я пересмотрел много всякого, включая запретное. «Мужчину и женщину» Клода Лелуша, например. Как же мне хотелось иметь такой же красный «Мустанг», как у Трентиньяна… А на трамвайных рельсах мы с мальчишками делали из гвоздей игрушечные мечи. Как? И непросто, и рискованно. Кладем на рельс гвоздь острием по ходу колеса и точно по центру рельса – почти ювелирная работа. А дальше отбегаем в сторонку и ждем трамвая, который расплющит гвоздь. Действовать нужно незаметно, потому что вокруг полно противных взрослых, фискалов и доносчиков, могут родителям сообщить. Но результат стоил риска: правильно расплющенный гвоздь становился похожим на меч, один в один, только маленький – с перекладиной-рукоятью, лезвием и острием. Тонкостями «оружейного» мастерства мы делились друг с другом, но все приходило с опытом. Готовые мечи обменивались, дарились, служили своего рода дворовой конвертируемой валютой. Я «выковал» целую коллекцию миниатюрных мечей из гвоздиков величиной со спичку – обожал все маленькое. Ими я вооружил свою игрушечную армию оловянных солдатиков. Сейчас вы таких вряд ли найдете, разве что в музее!

Коллективные игры, конечно, приветствовались. Любимейшая – альчики, популярная, наверное, как пристенок в Москве. Альчик – это небольшая надкопытная косточка барана. Их собирали где могли и, когда запасались достаточным количеством, начинали играть: поочередно сшибали с большого расстояния выставленные в ряд косточки. У самых опытных, непревзойденных мастеров альчики после удара ложились на узкое ребро.

Далее по порядку – наши транспортные средства. Велосипед – роскошь. Почти ни у кого не было. Мне папа купил, я дал всем покататься, его тут же угробили. Транспорт делали сами: сколачивали из дощечек тележки, на которых потом со страшным грохотом гоняли по улицам. Это называлось «пойдем кататься на подшипниках». Сделать такой драндулет ой как непросто! Самое сложное – раздобыть подшипники. Минимум три! Следующий шаг – достать остальные комплектующие, для этого годится деревянная тара. Ее можно умыкнуть с хозяйственного двора гастронома «Зеркальный» на улице Аги Нейматуллы (интерьер этого магазина действительно был отделан зеркалами). Затем ящики необходимо раздербанить на доски определенной длины и толщины, сбить из них своеобразную платформу размером чуть больше портфеля, наподобие деревянных напольных решеток в бане, так чтобы можно было с относительным комфортом усесться. Под ней делается жесткая ось, концы которой подтачиваются, и на них наколачиваются два подшипника. Впереди сооружается крутящаяся ось с третьим подшипником по центру – своего рода передний мост, если говорить на языке автомобилистов. Кататься на такой тачке можно не только с горки, но исключительно по асфальту. На нашей улице уклон был совсем небольшой, и, чтобы ехать, приходилось хорошенько разгоняться. Существовала определенная техника разгона, запрыгивания и руления. Самые большие мастера делали скоростной слалом, прямо-таки летали на тележках, рассекая пространство и лбы. Сделать собственный «подшипник» я так и не смог. Арендовал. Платил мечами из гвоздей.

Еще пара слов о том самом гастрономе «Зеркальный». В этом заштатном советском магазинчике с докторской колбасой и сгущенкой продавали в огромных лоханях на развес черную осетровую икру. Ненавидел ее. Мама умоляла, меня тошнило. Я любил тутовник. Его сочные, похожие на упитанных гусениц ягоды падали прямо на голову. Бабушка варила для меня вкуснейшее тутовое варенье. Инжирное тоже варила, но я всегда больше любил свежий инжир, и зеленый, и пурпурный, – главное, чтобы он не был перезревшим. Жаль, что в Москве инжир очень дорогой. Как и фейхоа. Сам по себе этот плод кислый, но мама пропускала его через мясорубку и смешивала с большим количеством сахара. Масса сразу темнела, потому что в фейхоа много железа. Я не мог оторваться от этого лакомства – вот и сейчас даже слюнки потекли.

На Усачевском рынке около моего теперешнего дома в Москве можно купить любые овощи и фрукты. Много торговцев из Азербайджана. Они молодцы – рано встают, много работают. В 1997 году началось мое знакомство с ними. Кто-то уже знал, что я бакинец. Один из них подошел ко мне, такой радушный, восторженный, и, с трудом подбирая слова, выпалил: «Мне сказали, что вы бакинец. Я ваш… (пауза, поиск слова) ваш кумир!» Очень полезная оговорка: мне эта фраза помогает держать себя в руках, когда речь заходит об известности. Воспоминание о ней ставит на место и напоминает: не я нужен публике, а публика мне, это они – мои кумиры.

И, может, самое важное мое признание городу Баку и моему папе, бывшему фотокорреспонденту газеты «Молодежь Азербайджана» (такая бакинская «Комсомолка» была) – за любовь к картинке. Папа научил меня фотографировать, чувствовать кадр, проявлять пленку, составлять растворы для проявки. Любимой моей игрушкой был его зухер (нем. sucher) – съемный видоискатель для фотоаппарата без призмы с несколькими маленькими объективчиками. При смене объектива на камере надо было поворачивать турельку зухера и, глядя в него, выстраивать картинку в новом масштабе. А я поначалу просто бегал с этой штуковиной по дому и по улице и разглядывал все вокруг через видоискатель. Крутил турельку и так и сяк и получал изображения разного размера. Так я начал «фотографировать». Без аппарата. Без пленки. Без цели. Но уже представляя себе конечный результат – в доме всегда было много фотожурналов. И еще была небольшая проявочная лаборатория – настоящая, с красной лампочкой, в тесной каморке. Я журналист родом из бакинской каморки…