Кара Караева друзья до конца жизни звали детским именем Карик, хотя ребяческого в этом немногословном, сосредоточенном и сдержанном человеке было немного. А Кариком его звали, потому что любили – за то, что был глубоко порядочным человеком, за талант. Очень личными воспоминаниями о Кара Караеве поделился сын композитора Фарадж Караев.

Музыкантов в семье маленького Карика не было. Отец, Абульфаз Караев, был одним из первых в Азербайджане педиатров: выучился на врача в Одессе и вернулся на родину, где основал первый в Баку Дом ребенка. Много лет каждое утро он приезжал в детский дом посмотреть, все ли там в порядке. А потом отправлялся в мединститут, где заведовал кафедрой педиатрии.

Предполагалось, что Карик тоже станет врачом, продолжит династию. Поэтому никого в семье не обрадовало его желание серьезно заниматься музыкой (мальчик сам попросил родителей записать его в музыкальную школу!). И только дядя Аждар, мамин брат, поддерживал Карика. Аждар был меломаном, имел хороший музыкальный вкус, слушал классику и периодически водил мальчика в оперный театр. Карику повезло не только с дядей, но и с преподавателем Данилой Михайловичем Козловым. Он первым распознал в мальчике талантливого музыканта.

Что касается Абульфаза Караева, то он до самой своей смерти в октябре 1952 года переживал, что сын выбрал такую несерьезную профессию. Вот стал бы врачом – тут все понятно: солидное занятие, не то что композитор и пианист! Но недели за полторы до своей кончины Абульфаз увидел на бакинских улицах афиши балета «Семь красавиц», на которых было набрано имя его сына. И тогда он сказал жене: «Слушай, а ведь из Карика все же вышло что-то путное».

В 1935 году Кара Караев окончил Бакинский музыкальный техникум по классу фортепиано, а затем поступил в консерваторию, где учился основам народной музыки у великого Узеира Гаджибекова, автора гимна Азербайджана, оперы «Лейли и Меджнун» и оперетты «Аршин мал алан». Благодаря Гаджибекову Караев увлекся фольклором: ездил в экспедиции, записывал песни ашугов и мугамы. А в 1938-м его послали продолжать учебу в Московскую консерваторию.

Сначала Кара занимался в классе у Александра Александрова, тоже автора гимна – только СССР. Но преподаватель и студент, как говорится, не нашли контакта. Тут как раз началась война, и Караев учебу прервал. На фронт его не взяли из-за плохого зрения. Вместо фронта Кара поехал в Баку, где два года был художественным руководителем филармонии. А потом вернулся в Москву. И так получилось, что Александров сам предложил Караеву перейти в класс композиции под руководством Дмитрия Шостаковича. Здесь контакт был полным! В конце войны Караев с блеском окончил Консерваторию. Его дипломной работой стала Вторая симфония, которая, как пишут критики, «подвела итог периоду исканий самостоятельного стиля». Первую симфонию, а также несколько других произведений он написал, еще будучи студентом. Кстати, интересно, что одно из них – «Спортивная сюита» для духового оркестра – было создано специально для азербайджанской делегации спортсменов – участников Всесоюзного физкультурного парада в Москве.

Шостакович не то чтобы дружил с Караевым – между учителем и его бывшим студентом была разница и в возрасте, и в статусе. Но Дмитрий Дмитриевич с большой теплотой относился к Карику, даже ходил с ним вместе на футбол. Как истинные консерваторцы, они болели за «Динамо» – до и после войны в Московской консерватории была такая традиция.

Вскоре после окончания Консерватории, в 1946 году, Караев с семьей переехал из Москвы в Баку. Шостакович уговаривал его остаться. Сохранилось письмо, где он пишет о том, что на улице Огарева в Москве строится композиторский кооператив (огромная редкость в те годы!). А поскольку Караевы в Москве жили очень тесно, в коммуналке, где в единственной комнате умещались пианино, стол, диван и семья из трех человек, Шостакович предлагал Карику вступить в этот кооператив: «Если денег нет – то я вам помогу: вы внесете, а потом как-нибудь мне отдадите».

Но Караев не остался, очень хотел домой.

Рассказывает Фарадж Караев :

«Отец очень любил Дмитрия Дмитриевича, хранил все его письма и телеграммы. В одном из писем Шостаковича есть слова о том, что он ждет от Карика, у которого большой талант, больше симфонических произведений, а не «прикладной» музыки к балетам, фильмам. Тем не менее однажды он сам предложил отцу написать музыку к ленте Григория Козинцева «Дон Кихот».

Как известно, во всех картинах Козинцева автор музыки Шостакович. И «Дон Кихот» не должен был стать исключением, но Шостакович заболел. Козинцев собирался ждать его выздоровления сколько понадобится, готов был законсервировать фильм. А тогда была такая система: если выход фильма на экраны задерживался, вся съемочная группа лишалась премий, и это серьезно било по карманам людей.

«Дон Кихот» стоял в планах на 1957 год, а из-за болезни Шостаковича мог выйти в 1958-м. Дмитрий Дмитриевич не мог так подвести съемочную группу и предложил Козинцеву: «Хотите, я дам вам другого композитора, который сделает именно то, что вам надо. И в срок!»

Козинцев согласился и не пожалел об этом. А через десять лет написал отцу: «Дорогой Кара Александрович! (Только в Ленинграде и больше нигде отца называли Александровичем – даже не знаю почему.) Я вчера посмотрел «Дон Кихот». Я очень редко смотрю свои фильмы, особенно по телевизору. И на этот раз я посмотрел свою картину только из-за вашей музыки. Видимо, что-то очень личное заставило вас написать ее. Потому что так просто подобные вещи не создаются».

После возвращения из Москвы в Баку в 1946-м Кара Караева пригласили на работу в консерваторию. В то послевоенное голодное время надо было как-то кормить семью, и чтобы набрать побольше часов, Караев преподавал все предметы подряд: вел занятия и у пианистов, и у скрипачей, и в классе духовых инструментов.

Жили опять в коммуналке – правда, уже в двух комнатах. Большая была общей, там же отгородили детскую, потому что у Караевых после сына Фараджа в 1948 году родилась дочь Зулейха. А в маленькой комнате устроили кабинет главы семьи. Соседи попались прекрасные, жили бедно, но дружно: если удавалось собрать немного денег, покупали нехитрую мебель, пользовались керосинками, а когда кончался газ, топили квартиру дровами.

И все-таки это был самый плодотворный период в жизни композитора. В 1946 году он написал оперу «Родина», за которую получил Сталинскую премию. В 1947-м создал Второй квартет, посвященный Шостаковичу, кантату «Песня счастья» для сопрано, хора и оркестра, лирический хор а капелла «Осень» на слова Низами и знаменитую симфоническую поэму «Лейли и Меджнун». Караев написал «Лейли и Меджнун» очень быстро, стремясь успеть к юбилею Низами. Успел.

Фарадж Караев: «Каждое новое произведение обязательно обсуждалось в Союзе композиторов Азербайджанской ССР, «Лейли и Меджнун» не стало исключением. Так вот, коллеги отца раскритиковали ее за формализм, за отсутствие национальной узнаваемости. Много несправедливостей прозвучало. Ну, понятно, аксакалы решили: вот приехал молодой выскочка из Москвы, что-то пытается доказать, надо поставить его на место.

А буквально через неделю вышел указ о присуждении «Лейли и Меджнун» Сталинской премии – уже второй в карьере отца! И все моментально изменилось, от коллег посыпались поздравления, комплименты: «Это лучшее сочинение за последние годы!» Отец очень иронически отнесся к этой суете. Но в душе очень переживал. Точно так же он через много лет будет страдать, когда раскритикуют его обращение к додекафонии. Это средство музыкальной выразительности шло вразрез с принципами соцреализма. А отец считал, что музыкант имеет право на эксперимент».

В 1949 году Кара Караев возглавил консерваторию. В 1953-м стал председателем правления Союза композиторов Азербайджана.

Тогда же, в 1952 году, он написал балет «Семь красавиц». Как и в «Лейли и Меджнун», здесь соединились узнаваемые интонации, связанные с народной азербайджанской музыкой, и классическая симфоническая музыка. Балет имел огромный успех, хотя с ним была связана драматическая история. Даже две.

Фарадж Караев: «У отца уже была готова основная часть балета, музыкальные портреты семи героинь. И тут выяснилось, что либретто совершенно не годится. Оно, как сказали бы сегодня, было не в формате. Либретто писали хорошие литераторы, но специфики балета они не знали. Исправлять ситуацию пригласили драматурга-либреттиста Юрия Слонимского из Ленинградского института истории искусств. Тот написал практически новый сценарий. Но отец настоял на том, чтобы два автора старого либретто – Исмаил Идаятзаде и Сабит Рахман – были указаны как соавторы Слонимского. Кстати, Юрий Иосифович и отец остались хорошими друзьями. В 1958 году Слонимский написал сценарий к еще одному знаменитому балету отца – «Тропою грома».

За «Семь красавиц» отец чуть было не получил третью Сталинскую премию. В смысле голосование в комитете по премиям прошло, и отцу ее уже назначили. Только вот Сталин не успел подписать указ – умер. Так отец остался с недополученной премией. Вроде ее присудили – но ее нет».

Партитуру «Тропою грома» Караев посвятил сыну Фараджу, а на рукописи «Семи красавиц» написал: «Собственность моей дочери Зулейхи». Любимые, хоть и не обласканные дети. Обожаемая жена, которой временами не хватало его внимания. Кто знает, как сложилась бы судьба Караева, если бы не было поддержки семьи.

Со своей женой, Татьяной Николаевной Нечаевой, кстати, родственницей писателя Ивана Бунина, Караев познакомился… трудно сказать, когда именно. Похоже, они были знакомы всю жизнь – во всяком случае, в начальных классах школы уже нравились друг другу. Фарадж Караев обнаружил в архиве отца древние записки, написанные детским почерком на тетрадных листочках: «Почему ты на меня не смотришь?» Ну и все в таком духе.

С тех пор Карик и Татьяна шли по жизни в ногу: вместе учились музыке в Баку, вместе перевелись в Московскую консерваторию. Татьяна была прекрасной пианисткой – из тех, кто на публике раскрывает свои способности полностью. Но в 1943-м Татьяна не сдала госэкзамен в Бакинской консерватории: надо было сыграть концерт, а она была беременна Фараджем. В результате получила не диплом, а справку об окончании вуза. Татьяна Николаевна не стала пересдавать экзамен и бороться за диплом. Она спокойно и без надрыва рассталась с карьерой и посвятила себя семье.

А вот дети продолжили дело отца. Зулейха Караева-Багирова стала пианисткой, а сын Фарадж – композитором и преподавателем Бакинской, Московской и Казанской консерваторий.

Фарадж Караев: «Мы, дети, знали, что во время работы отца трогать нельзя. Но ведь работают на рабочем месте – в кабинете, за роялем. А если человек сидит на балконе и курит – значит, он бездельничает, и к нему можно поприставать. «Папа, а ты строгий?» – спрашивали мы, потому что с первого взгляда это было непонятно – он же молчал. А он отвечал: «Если не ругаюсь – значит, не строгий».

Сначала мы удивлялись, что мама отгоняет нас от отца в такие моменты, но в то же время мы учились у него этому умению постоянно находиться в работе, в творческом процессе. Отец мало с нами разговаривал, но хорошо учил своим примером. Каждый раз, когда он находил время пообщаться с нами, становился для нас с сестрой праздником.

Помню, в Баку появились красивые такие такси – ЗИМы, шесть штук. И мы клянчили у отца: покатай нас. И вот в одно воскресное утро он объявил, что мы идем ловить такси! Мы вышли из дома и встали на углу. Как назло, именно в этот момент все такси куда-то запропастились, но отец сказал, чтобы мы не волновались, потому что в ближайшие десять минут хоть одно такси обязательно проедет по нашей улице. Так и произошло. Мы сели в машину и долго катались по городу. Я до сих пор помню все подробности этой поездки.

Отец был для меня лучшим педагогом – строгим, но очень терпеливым. Я занимался в его классе в Бакинской консерватории, а до поступления в вуз – дома. Он никогда не раздражался, не выходил из себя, не повышал голос. Отец занимался со студентами по вторникам и пятницам, и если я хотел спросить у него совет по какой-нибудь работе, то слышал в ответ: «А вот с этим подходи ко мне в тринадцатый класс во вторник или в пятницу в 11.00. Учись самостоятельности!» На первом курсе все мои однокашники получили пятерки, а я один – четверку. «Папа, но это же несправедливо, я не хуже их», – протестовал я, вернувшись домой. «Ты во много раз лучше, поэтому для тебя оценка за то, что ты сделал, – только четверка».

До третьего курса он держал меня в ежовых рукавицах, не давал развернуться. Я очень переживал, маме жаловался: «Ну почему он заставляет меня писать маленькие вещи! Ведь я очень многое уже могу!» И только к окончанию консерватории он немного «отпустил вожжи» и дал мне свободу – как раз тогда, когда я чему-то действительно научился.

Он точно знал, как заниматься с малоодаренными, одаренными и талантливыми студентами. Причем первым уделял времени и сил гораздо больше, чем последним. Он знал, как не спугнуть вдохновение. У него был колоссальный педагогический дар, интуиция. Мне очень повезло, что я у него учился.

В 33 года я написал, как теперь считаю, свое первое настоящее сочинение – сонату для двух исполнителей. Дал запись отцу и стал ждать его вердикта. Отец долго молчал. Мама по телефону тихонько рассказывала, что он слушал мою сонату снова и снова несколько вечеров подряд. Потом мы наконец-то встретились с отцом. Разговор был лаконичным. Я спросил: «Ну как тебе?» Он: «Нормально». Потом помолчал и говорит: «Ты будешь еще писать? У тебя есть идеи, как писать дальше? Есть? Ну, тогда с Богом». Вот такое было у меня благословение».

Он не любил философствовать и сыпать красивыми словами, особенно когда речь шла о музыке. Он вообще старался не говорить о музыке. Особенно за дружеским столом, когда коллеги рьяно принимались обсуждать творческие планы. Он мог поддержать разговор о том, как приятели съездили на охоту, или послушать воспоминания о любовных победах. Но никогда не обсуждал, кто из композиторов что написал и чем это хорошо или плохо.

Вообще, музыка была для Караева тем, что можно только написать, сыграть и послушать, но описывать ее словами совершенно невозможно. Поэтому он говорил сыну: «Одни люди музыку делают, другие о ней говорят. Пусть музыковеды придумывают, что ты там хотел сказать своим произведением. Твое дело – писать музыку».

Характер Караева идеально передан на знаменитом портрете Таира Салахова: здесь и внешнее сходство, и внутренний караевский нерв, напряжение, в котором этот человек всегда находился.

Фарадж Караев: «Не знаю, как возникла эта идея с портретом.

Помню, как Таир Теймурович стал приходить к нам домой, сажал отца около рояля так и эдак, заставлял переодеваться. И вот когда отец надел белый свитер, Салахов воскликнул: «Это то, что надо!» Посадил отца вдоль рояля и довольно быстро написал портрет. Картина отцу явно нравилась. Но подробно ее комментировать он, по своему обыкновению, не стал».

Любопытно, что у такого сдержанного человека был в жизни интерес, свидетельствующий как раз о противоположной черте характера – взрывном темпераменте, страстности и эмоциональности. Речь идет о мотоциклах.

Фарадж Караев: «Первым отцовским мотоциклом был «Москвич».

Папа очень любил гонять на нем по нашему дачному поселку Пиршаги у моря. И вот однажды он уехал, а вернулся пешком. То есть сначала соседские мальчишки притащили мотоцикл, а следом прихромал отец. Оказалось, он упал с машины, и тормозной рычаг распорол ему ногу. У него на всю жизнь остался шрам после этой аварии.

Позже, году в 1951-м, он купил другой мотоцикл – BMW. В начале пятидесятых это было возможно, немецкая техника продавалась в нашем старом универмаге. Только на этом BMW отец не ездил. Он держал мотоцикл на балконе. Иногда садился в седло, заводил мотор, слушал его рев и шел в кабинет сочинять музыку. Соседи, конечно, негодовали, кричали: «Карик, выключи свой драндулет!»

Кара Абульфазович стал болеть еще относительно молодым. С конца 1960-х он то и дело ложился в больницу с болями в груди. Все-таки сдержанность, способность гасить эмоции и сохранять лицо, умение якобы не замечать завистливых выпадов коллег (а на самом деле глубоко переживать даже из-за незначительных эпизодов) имеют свои побочные эффекты – рано сдает сердце. Многочисленные общественные нагрузки здоровья Караеву не прибавляли. Секретарь Союза композиторов СССР, председатель Союза композиторов Азербайджана, депутат Верховного Совета СССР нескольких созывов, академик…

Композитор с женой снова переехали в Москву – поближе к лечащим врачам.

Караев то и дело удивлял всех своей щепетильностью. Например, переезжая в Москву, он остался на партийном учете в Баку и платил взносы в местную парторганизацию.

Фарадж Караев: «От зарплаты за должность главы Союза композиторов отец отказался. Считал, что не имеет права на эти деньги, раз не сидит полный рабочий день в кабинете. Хотя все кардинальные вопросы решал только он лично. Года за три-четыре до своего ухода отец написал Гейдару Алиеву заявление: «Прошу освободить меня от занимаемой должности по состоянию здоровья. У меня уже нет сил выполнять возложенные на меня обязанности и отвечать за организацию Союза композиторов». В ответ Гейдар Алиевич позвонил отцу в больницу и категорически заявил, что никаких отставок от Караева не принимает: «Болеешь? Ничего, поправишься! Достаточно и того, что твое имя стоит во главе Союза композиторов».