Дом, где родился; двор, в котором рос; улицы, по которым ходил в школу, бежал в университет, спешил на работу, летел на первое свидание… Это страницы жизни, из которых рождается роман с любимым городом. Вечные камни Ичери шехер, соленые брызги Каспия, раскаленный песок Абшерона – зарубки в памяти и на сердце, то, что вспоминается вдали от родного Баку.

Мои родители, поэты Расул Рза и Нигяр Рафибейли, родились не в Баку, но сам я бакинец. В Баку родился, любил, работал. 68 из 75 лет. Меня иногда спрашивают: обязательно ли дети писателей сами становятся литераторами? Я знаю многих писателей, родители которых были пастухами, но при этом они очень содержательные люди. И знаком с невеждами из писательской среды. Раз на раз не приходится – нет здесь никакого рецепта. Я плохо знаю сельскую жизнь и всегда ощущаю отсутствие этого опыта. В этом для писателя есть некий недостаток. Все-таки у нас огромная традиция деревенской прозы. Я же пишу в основном о городской интеллигенции, причем на азербайджанском языке. Между прочим, городских писателей, пишущих на родном языке, у нас наперечет. Несмотря на то что в родительском доме, сколько себя помню, всегда царила литературная атмосфера, отец не хотел, чтобы я получил филологическое образование. Он говорил: «Учись на инженера, на физика, на медика. При этом можно и книги писать». И оказался прав. Можно было освоить какую-то иную профессию, это не мешало бы писать, наоборот… Но я его не послушался и поступил на филологический факультет Азербайджанского государственного университета. Первым, что читала мне мама в детстве, были стихи Назыма Хикмета и эпос «Кероглы». Я учился в азербайджанской школе. Но отец заставлял читать и на русском. За это я ему очень благодарен – всю мировую литературу перечитал на русском. Родители никогда особенно не воспитывали меня и двух моих сестер. Просто их пример всегда был перед нашими глазами. Мы видели, что в доме ни о ком плохо за глаза не говорят, не злословят, не сплетничают. Все это, наверное, передалось мне и сестрам. Хотя отец был очень строгим. Я неважно учился в музыкальной школе имени Бюльбюля, отставал именно по музыкальным предметам. Наказывал он не ремнем и даже не словом, а взглядом. Мама же, наоборот, была очень мягкой. Ей выпала трудная судьба. В 1920 году, когда ей исполнилось семь лет, ее отца и моего деда Худадат-бека Рафибейли расстреляли. Он был первым министром здравоохранения Азербайджанской Демократической Республики, а затем генерал-губернатором Гянджи. Когда там вспыхнуло восстание, его арестовали и приговорили к расстрелу. Членов семьи Рафибейли высылали девять раз! Те, кто успел уехать, оказались в Турции. Лишь резолюция Багирова с отказом выслать мою бабушку и маму спасла нашу семью от уничтожения. Отец к этому времени был уже известным поэтом и прилюдно говорил о том, что если сошлют Нигяр, то вместе с ней в ссылку отправится и он.

Но мама не жаловалась на судьбу, не выдавала своей боли даже намеком. Сейчас, уже зрелым умом, я понимаю, сколько внутренней силы в ней было при всей внешней мягкости и обходительности. Мама оберегала нас, чтобы мы росли без озлобления. И сегодня, когда меня критикуют оппозиционные газеты, а правительственные не защищают, я отношусь к этому философски. Меня спасает моя миссия – писать и служить нашей культуре.

Память о моих родителях увековечена мемориальной доской на доме, где мы жили, на перекрестке улиц, названных сегодня именами Расула Рзы и Нигяр Рафибейли. Двор наш, как все бакинские дворы, был интернациональным. Азербайджанцы, русские, евреи – вместе мы играли в футбол и не задумывались, кто какой национальности. Это не пропагандистское клише, а реальность: среди моих друзей действительно были люди самых разных национальностей. Никто не воспринимался чужаком. Баку был толерантным городом. 

Недалеко от дома, где я вырос, был летний кинотеатр. Сюда лет с семи-восьми я ходил с родителями. Рядом стоял дом, весь увитый плющом, и я очень завидовал живущим в нем людям, потому что с балконов они могли смотреть кино каждый день бесплатно. А когда стал постарше, бегал с мальчишками на ночные сеансы в кинотеатр «Вэтэн». Только здесь по воскресеньям после одиннадцати шли американские трофейные фильмы «Девушка моей мечты», «Серенада солнечной долины», «Сестра его дворецкого». Вероятно, моя страсть к кинематографу родом из этих кинозалов. Позже в Москве я окончил Высшие сценарные и режиссерские курсы, пересмотрел чуть ли не всю классику мирового кинематографа. 

Вдали от Баку я скучаю по запаху нефти, северному ветру, морю, знакомым улицам и лицам. Когда нет настроения, меня спасают две вещи – классическая музыка и Ичери шехер. Крепость – самая большая моя любовь в Баку. 

«Расковал» старый крепостной город Алиш Джамилевич Лемберанский, первый мэр Баку. На моей памяти мэров было много, но особенно запомнился именно он. По какой-то абсурдной логике тех лет городские скверы, парки, бульвары были ограждены железными заборами. В годы нашего детства попасть в обнесенный со всех сторон решетками Молоканский сад рядом с отцовским домом было так же невозможно, как выехать за границу. Так же обстояло дело с Губернаторским садом, сквером перед гостиницей «Баку», знаменитым «Парапетом». Лемберанский убрал все эти заборы: зеленые легкие города сбросили металлический панцирь. Под сенью деревьев стали слышны голоса жизни: лепет детворы, стук костяшек нардов и домино, неторопливые беседы пожилых, жаркий шепот влюбленных.

Я не принимал и не принимаю излюбленное в некоторых кругах определение «Бакинцы – особая нация». В этом я вижу противопоставление жителей Баку всему остальному населению Азербайджана. Тем не менее бакинство как состояние души в людях действительно сохранилось. Кто хотя бы какое-то время прожил в Баку, питает к этому городу теплые чувства и даже сохраняет его акцент. Я встречал за рубежом разных людей, которые признавались, что не любили мугамы, когда жили в Баку, зато, уехав, плачут, услышав их звуки.