Фархаду Бадалбейли, знаменитому пианисту, народному артисту СССР, ректору Бакинской музыкальной академии, исполняется 70 лет. В преддверии юбилея мы поговорили с Фархадом Шамсиевичем об уроках детства, о хулиганстве в Ленинградской филармонии и о том, как ученик Бетховена возглавил бакинский музыкальный вуз.

БАКУ: На сайте Санкт-Петербургской государственной консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова вы названы выдающимся пианистом...

ФАРХАД БАДАЛБЕЙЛИ (озадаченно): Да?

БАКУ: Как вы относитесь к этому определению?

Ф.Б.: В Петербурге, должно быть, меня хорошо помнят. Я там играл на отборочном туре для конкурса в Лиссабоне и вроде бы очень понравился профессуре. Затем еще несколько раз выступал в филармонии – с Московским государственным оркестром. Я впервые играл в Ленинградской филармонии концерт Гершвина! Был кондовый 1975 год, жесткие времена... Помню, капельдинерши столпились и перешептывались чуть ли не возмущенно: «Гершвин?! У нас в Ленинграде?! Что же это такое творится!» Но попривыкли. Наум Штаркман играл «Голубую рапсодию», а я – Концерт для фортепиано с оркестром, и публика всегда была в восторге. Так мы ворвались с хулиганским Гершвином в город трех революций.

БАКУ: У рок-музыкантов принято мериться залами и стадионами. А какой самый большой зал вы собирали?

Ф.Б.: В Лиссабоне на международном конкурсе имени Вианы да Мотта собралось, пожалуй, свыше двух тысяч, зал был забит до отказа... А португальцы – горячие сердца, не только хлопают, но и топают ногами, словно на футболе. И если им нравится – стоит невероятный гул, что-то невообразимое!.. Это было в 1968 году. Тогда меня, завоевавшего Гран-при, спросили: «Что вы хотите?» И я, как страстный болельщик, пожелал пожать руку легендарному Эйсебио. Меня отвезли на стадион, и я познакомился с лучшим футболистом Португалии. Это было 50 лет назад! Жутковато, конечно (хохочет), но я рано начал творческий путь.

БАКУ: К вам приводили таких же страстных поклонников, уже ваших?

Ф.Б.: Конечно, в разных странах, много раз... В Южной Корее потрясающая публика, более дисциплинированной я не видел. В первом ряду сидели детишки лет 10–12 – слушали, не шевелясь, потом выстраивались в очередь за автографом. Я понял, что помогло этой нации возродиться после тяжелой войны 1950-х: дисциплина! ответственность! Наши дети будут спокойно слушать классику час напролет? Да ни за что! У них характер непоседливый. А эти внимательны и терпеливы.

БАКУ: Где сейчас больше всего любят академическую музыку?

Ф.Б.: Сейчас, как ни странно, все переместилось именно в Азию. Может быть, Европа устала от 400-летнего диктата классической музыки... В Германии, к примеру, жалуются, что молодежь все меньше и меньше ходит на классические концерты. В Англии, когда я выхожу на сцену, отмечаю, что 80 % публики в зале – пожилые люди. Кстати, в Москве и Санкт-Петербурге, видимо, благодаря хорошей просветительской работе среди молодежи залы заполняются очень неплохо.

БАКУ: Когда вы сядете за мемуары, какого человека упомянете в первую очередь?

Ф.Б.: Конечно, маму, которая была инициатором всего. Она очень много со мной возилась, особенно в тяжелый период от 10 до 15 лет, когда нужно было удерживать меня от футбольно-дворовых соблазнов. Скажу и про моих сестер, которые постоянно водили меня в оперный театр, на концерты в филармонию.

БАКУ: Вы ведь, можно сказать, представитель рода музыкальной аристократии. Основатель азербайджанской классической музыки Узеир Гаджибейли приходится вам двоюродным дедом, композитор Афрасияб Бадалбейли – дядей, знаменитый дирижер Ниязи – двоюродным дядей… То есть почти все классики азербайджанской музыки вам в той или иной степени родственники. Это предопределило ваш жизненный выбор или все-таки была крохотная вероятность оказаться в другом амплуа?

Ф.Б.: Нет, конечно. Музыка была со мной всегда. У дяди Ниязи, у дяди Афрасияба своих детей не было, и их забота вылилась на меня. Они часто брали меня на свои репетиции, еще ребенком я пытался подражать дирижированию Ниязи... Сами понимаете, такая возможность выпадает далеко не каждому. Это исключительный шанс! Мне нельзя было им не воспользоваться. Я прошел с ними хорошую школу – и профессиональную, и человеческую. Как-то раз мы шли с дядей Ниязи по пляжу. Мне было тогда десять лет, и я был невероятно горд, что прогуливаюсь с народным артистом СССР. Вдруг дядя увидел, что на берегу сидят рыбаки и играют в карты. Он подошел к ним, перекинулся парой слов, подсел и тоже принялся играть. У меня сразу упало настроение: ну как же так?! Ведь знаменитый дирижер – мой дядя, а не этих рыбаков. А он с ними так же запросто! «Эх, дядя, – сказал я ему после, – вы такой известный человек, а играете в карты с какими-то рыбаками...» «Запомни важную вещь, – сказал дядя Ниязи. – Дружи с простыми людьми, они тебя никогда не предадут! А коллеги меня очень часто предавали...» Это был очень важный урок.

Другой урок мне преподал отец. Мы ехали в поезде. Еды было много, а хлеба остался маленький кусочек. Я взял его и весь съел. «Никогда так больше не делай, – сказал мне папа. – Съедать последний кусок хлеба, не поделившись, очень дурно!» Он так строго мне выговорил, что я даже заплакал, но запомнил навсегда. И сейчас, когда мы порой ужинаем с друзьями, я делю последний кусок хлеба между всеми. «Да что ты с этим хлебом? – отмахиваются друзья. – Мы наелись! Отцепись!» А я по-другому не могу.

БАКУ: Когда мы пару лет назад делали с вами интервью, вы из своей характеристики вычеркнули слово «композитор». Почему? Вы ведь пишете музыку.

Ф.Б.: Я считаю, что композитором имеет право называть себя лишь человек, который получил высшее образование по классу композиции и зарабатывает этим. Конечно, сейчас кто только не называет себя композитором, но я не могу. Это особая профессия. Я бы хотел быть композитором. Если бы поучился, возможно, из меня что-нибудь вышло.

БАКУ: Вам, ректору Музыкальной академии, и ходить далеко не надо!

Ф.Б.: Да-да! (Хохочет.) Вообще учиться – это прекрасно.

БАКУ: А рояль вы умеете настраивать?

Ф.Б.: Нет, к сожалению. Это было бы очень удобно – иметь свой ключ, уметь самостоятельно заменить струну. У меня уже полвека свой настройщик и реставратор Эдик Степанов, он меня избаловал, его заменить я в любом случаю не сумею.

БАКУ: Зато как ректору вам наверняка приходится выполнять функции «настройщика». Какие ключи вы используете?

Ф.Б.: Меня дипломатии научила мама. Она говорила, что друзей заработать очень трудно, а вот врагов – проще простого. Сюда, в здание консерватории, я хожу с шести лет. Да и почти весь наш коллектив тоже. Сперва мы ходили в десятилетку, которая располагалась здесь же, после поступили в консерваторию, теперь преподаем в ней. На 80 процентов одни и те же люди! Как обидишь старых товарищей? Я до сих пор не подписал ни одного приказа об увольнении!

БАКУ: А хотелось бы?

Ф.Б.: Конечно, иногда хочется, когда видишь, например, что человек уже физически не способен работать. Но я всегда сдерживался, придумал должность «профессор-консультант». Вот наш выдающийся композитор Тофик Кулиев был профессором-консультантом. Он приходил раз в неделю, выпивал со мной и уходил. Казалось бы, что с того? Но его присутствие, его появление в стенах академии оказывали огромное влияние на студентов. Когда он иногда садился за рояль и играл, собирались огромные толпы!.. Вместе с тем были случаи, когда в консерватории и самого Ниязи забаллотировали – не проголосовали за право преподавать. Были у него, к сожалению, недоброжелатели. Меня тоже однажды забаллотировали на доцентуру, хотя я уже был победителем международных конкурсов и заслуженным артистом республики... Словом, отношения между деятелями искусства порой очень непростые. Хуже интриг в артистическом мире только интриги в политике.

БАКУ: Что самое приятное в работе ректора?

Ф.Б.: Когда хорошенькие студентки смотрят на тебя с восхищением (смеется).

БАКУ: А за какую провинность вы готовы простить студента?

Ф.Б.: Я готов их всех простить, потому что заниматься классической музыкой в наше время – уже героизм! Сейчас люди, и нот-то не знающие, зарабатывают выступлениями на свадьбах многие тысячи, а эти ребята, как правило, из не очень обеспеченных семей, грызут Брамса, Бетховена, Генделя, иногда даже ночами репетируют. Они знают, что вряд ли можно хорошо заработать игрой на фаготе или трубе, но сохраняют верность музыке. Для такой молодежи я бы вообще сделал прием без экзаменов, чтобы они просто учились. Поэтому мне очень нравится, что в академии с утра до вечера звучит музыка, они репетируют и ни на кого не обращают внимания.

БАКУ: Вы как-то сетовали, что сегодня не хватает добротных критиков. Вы не обижаетесь на критику?

Ф.Б.: В нашем характере есть чрезмерная комплиментарность, увы. А когда высказываешь какое-нибудь конструктивное пожелание – обижаются. Раньше критиковали чаще. Помню, после моего исполнения Второго концерта Рахманинова Рафик Атакишиев, мой ближайший друг, написал в газетной рецензии: «Хотелось бы, чтоб в финале не было такого бешеного темпа, – появляется суматошность...» И это было совершенно нормальным. Даже Гилельса и Рихтера критиковали. Яков Израилевич Зак тоже мне всегда говорил: «После концерта слушай вредного критика, а не своего родственника. Родственник всегда будет хвалить, а критик точными замечаниями и пожеланиями принесет тебе пользу». Отсутствие профессиональной музыкальной критики сейчас – наша большая беда.

БАКУ: Вы же выпускаете музыковедов.

Ф.Б.: Да, но не критиков. Музыковеды не хотят наживать себе врагов. А критик должен быть не только умным, внимательным, талантливым, но и смелым.

БАКУ: Вы, я слышал, писали эпиграммы. До сих пор пишете?

Ф.Б.: Да, на экзаменах (смеется). Сейчас, конечно, поменьше, но когда-то моих эпиграмм хватило на целую оперу. Сюжет ее таков: я вижу сон, что меня сняли с должности ректора и назначили на нее Карла Черни – австрийского пианиста и композитора XIX века, ученика Бетховена. А Черни прославился невероятным числом этюдов. И к этим этюдам я написал вокальные партии. В опере появлялась и важная комиссия, проверявшая работу академии, и родитель нерадивого студента, приехавший из провинции и рвущийся с петухом на прием к ректору, и две девицы, которые передрались за внимание Черни... Словом, получилось 12 сцен – полноценная опера. Мы ее поставили, и она имела в нашей среде большой успех. Если человек не способен посмеяться над собой – многого ли он стоит?

БАКУ: Когда строят оперный театр или филармонию, очень большое значение уделяют акустике помещения. А вы самый масштабный фестиваль классической музыки – Габалинский – проводите под открытым небом. Это не мешает?

Ф.Б.: В наши дни очень много зависит от звукорежиссера, от того, как он разместит микрофоны и настроит аппаратуру. Сейчас немало именитых сцен на открытом воздухе. Возьмите, например, Arena di Verona в Италии или Berliner Waldbühne – Берлинскую лесную сцену, где помещается 22 тысячи зрителей. Там недавно прекрасно выступили Юсиф Эйвазов и Анна Нетребко. У нас в Габале очень хороший звук, его настроил большой профессионал, приехавший специально из Киева.

БАКУ: К чему идет Габалинский фестиваль? Ведь у него в следующем году первый юбилей – десять лет.

Ф.Б.: Меня ругали некоторые наши композиторы, что фестиваль не имеет общей концепции и напоминает винегрет. Но ведь винегрет – тоже концепция! Большую роль в нем играют и развлечение, и просвещение, и классика в истинном понимании. У нас есть и вечер мугама, и вечер джаза, и вечер фламенко – разброс большой. Но есть и трио Брамса, и квартеты Шостаковича, и симфонии Чайковского, и, разумеется, произведения азербайджанских классиков. Я надеюсь, что юбилейный фестиваль получится не хуже предыдущих. А гордость моя в том, что за десять лет люди привыкли ездить в Габалу на фестиваль, мы ввели классическую музыку в моду!

БАКУ: Музыка способна изменить человека?

Ф.Б.: Я надеюсь, что способна. К сожалению, это не всегда получается – если вспомнить нацистских лидеров, слушавших Шуберта, Шумана, Вагнера...

БАКУ: Галина Павловна Вишневская как-то говорила, что по манере исполнения может сказать о человеке, умный он или дурак. О чем вам может сказать исполнение того или иного музыканта?

Ф.Б.: Чувствуется примитивность, чувствуется однобокость, чувствуется отсутствие хорошей школы...

БАКУ: Это профессиональные качества. А о личности человека можете что-то сказать?

Ф.Б.: Вы знаете, бывало, что гениальные вокалисты оказывались очень недалекими людьми. У них все построено на извлечении мощных звуков из горла, а с мозгами все бывает намного слабее. А вот скрипачи или пианисты за голос не спрячутся. И глупость за скрипку и рояль не спрячешь. Нужна и чрезвычайно важна интеллектуальная подоплека.

БАКУ: Вы стали одним из последних народных артистов СССР – указом президента СССР от 6 ноября 1990 года с формулировкой «за большие заслуги в развитии советского музыкального искусства». Какие заслуги перед искусством были после?

Ф.Б.: Самое главное – я играю. Играю в Италии, играю в Америке, играю в Сан-Ремо с их знаменитым оркестром. В Москве 13 декабря будет юбилейный концерт, инициированный моим другом Поладом Бюльбюль оглу – послом Азербайджана в России. Мне радостно, что на этом концерте будут дирижировать три наших талантливых дирижера: Ялчин Адыгезалов, Эйюб Кулиев и Фуад Ибрагимов. А я с директором нашей филармонии Мурадом Адыгезалзаде впервые в Москве сыграю рахманиновскую сюиту для двух фортепиано. Специально для этого концерта мы заказали аранжировку не только для двух роялей, но и для оркестра.

БАКУ: «Умей радоваться жизни», – говорила вам мама. Легко ли это делать сегодня?

Ф.Б.: Я стараюсь. Я живу возле моря, рано утром гуляю вдоль берега... Сегодня Каспий был потрясающе тихим. И я не раз поблагодарил Бога за то, что все это могу видеть, могу погрузиться в прозрачную воду и поплыть к горизонту... Для гнева, для недовольства всегда можно найти причину. Но намного важнее уметь находить позитивные моменты. Это продлевает жизнь.