В последнее время я часто использую в работах технику коллажа – и почти в каждой есть фрагменты карт старого Баку. Но лучший коллаж сложился в моей памяти из воспоминаний о городе детства. Вот я возвращаюсь из художественного училища, вот рисую в Губернаторском саду, а вот мастерская папы в Доме художников на проспекте Строителей. 

Я родился в семье коренных бакинцев, очень творческих людей. Моя мама Аделя Бабаева – преподаватель истории архитектуры в Азербайджанском инженерно-строительном институте, специалист по русскому и советскому авангарду и конструктивизму. Еще совсем молодой мама стала автором удивительного (к сожалению, так и не осуществленного) проекта по превращению небольшого районного центра недалеко от Баку в идеальный город. В основе идеи лежала модель Города Солнца – утопии, которая была так популярна в средневековой Европе.

Если мама дала мне фундаментальные знания о течениях в искусстве начала ХХ века, то отцу я обязан интересом к конструированию пространства, умением совмещать несовместимое и пониманием механизма инсталляции. Мой отец Мамед Усейнов – выпускник ВГИКа, который он оканчивал вместе с Петром Тодоровским, Сергеем Параджановым, Владимиром Бычковым. Он учился живописи у Юрия Пименова и Федора Богородского, а основам монтажа – у Дзиги Вертова. В начале 1960-х папа, художник-постановщик фильма «Волшебный халат», создал декорацию Луны. Десять лет спустя студенты художественного факультета ВГИКа изучали его работу как пример замечательной реализации кинематографической идеи. У отца было много друзей: режиссеры Мухтар Дадашев, Шамиль Махмудбеков и Гасан Сеидбейли, художник Эльбек Рзакулиев, кинооператор Ариф Нариманбеков... Все они приходили к нам в гости в квартиру на улице Узеира Гаджибейли.

Часто вспоминаю я и другую квартиру – бабушкину. Она жила в красивом старинном доме возле филармонии, прямо за знаменитым домом братьев Садыховых, а в последнем много лет находилась студия Тогрула Нариманбекова, близкого друга нашей семьи. При взгляде на Тогрула сразу становилось понятно, что он настоящий художник и талантливейший человек. Из его студии на последнем этаже открывался фантастический вид на бухту, Старый город и на Баку, амфитеатром раскинувшийся вокруг залива. Здесь Нариманбеков написал лучшие свои произведения – например, портрет своей маленькой дочери Асмар, сосредоточенно рисующей в альбоме.

Возле филармонии, на всех четырех углах перекрестка улиц Чкалова и Коммунистической, постоянно собирались горожане и туристы. Дело в том, что на этой крошечной, но напряженной развилке находился пост знаменитого на весь Баку виртуоза-регулировщика, и люди приходили полюбоваться его мастерством. Именно этот человек, кстати, сыграл заморского регулировщика в фильме «Бриллиантовая рука». Тогда в Баку были очень популярны самокаты – в основном сделанные вручную из дерева, с подшипниками вместо колес, хотя встречались и добротные экземпляры, привезенные из ГДР. Обычно мы, мальчишки, на полном ходу неслись на самокатах вниз по Чкалова, а регулировщик, словно матадор, останавливал нас изящным движением, грозил пальцем и отправлял на тротуар.

Утро моей бабушки начиналось в Губернаторском саду: там она посещала «зону здоровья» – старинную оранжерею с диковинными растениями, привезенными со всего света. Вместе с другими пожилыми бакинцами бабушка вдыхала эти экзотические ароматы и чувствовала себя значительно бодрее. Во всяком случае, так ей казалось.

А рядом, на углу у «Азнефти», находилась овальная металлическая конструкция начала XX века с витражами в стиле ар-деко – павильон «Воды Лагидзе». В изящных колбах переливались разными цветами сиропы, продавалось мороженое и знаменитые бакинские слоеные пирожки. На просьбу купить мороженое бабушки и няни заключали с детьми сделки: мороженое должно быть съедено с яблоком, персиком или булочкой. То есть одновременно с баловством в виде мороженого ребенок получал витамины и другие полезные (по мнению взрослых) вещества.

В Губернаторский сад мы с бабушкой ходили собирать оливки. Дома она готовила их по некоему «античному» рецепту – к всеобщей радости нашей семьи, особенно мамы. Как все дети, оливки я не любил, но сейчас понимаю: как же, наверное, это было вкусно!

Четырнадцать лет назад я приезжал в Баку со своим маленьким сыном и показал ему красивую оливу, что растет прямо у филармонии – там, где когда-то находилась детская библиотека имени Белинского. Я рассказал сыну, как в детстве ловко забирался на это дерево, на что он спросил, могу ли я сделать подобное прямо сейчас. И я по старой памяти вскарабкался на оливу, вызвав неописуемый восторг у моего малыша и одобрительные возгласы у проходящих бакинцев и туристов.

Если спуститься от дома бабушки и в нижней части сада пересечь проспект Нефтяников, можно было оказаться на приморском бульваре, откуда каждые полчаса отплывали прогулочные кораблики – белые с синей или красной полосой на боку. Мы с бабушкой поднимались на борт, и судно медленно удалялось от берега. Ухватившись за перила, я вместе с другими детьми завороженно смотрел, как уменьшалась Девичья башня. Затем она исчезала – и это означало, что закончилась первая половина прогулки. Тогда корабль разворачивался, и теперь мы так же напряженно наблюдали, как наша башня увеличивается.

С раннего детства я приходил в папину мастерскую, которая находилась в легендарном Доме художников на проспекте Строителей. Из больших окон открывался вид на Баку, повсюду стояли книги, журналы по искусству и много фотографий XIX и XX веков с изображениями бакинского порта, кораблей, бытовых сценок. На них был совсем другой Баку, но легко узнаваемый. Архивы папы сейчас находятся у меня в нью-йоркской мастерской, многое из них я использую в своих работах.

Жизнь в доме на проспекте Строителей била ключом: художники ходили друг к другу в гости и беспрерывно обменивались информацией о выставках и прочими новостями мира искусства. До эры интернета было еще очень далеко, и значительную часть ежедневной жизни занимало общение.

Соседом отца по мастерской был Микаил Абдуллаев, скромный тихий человек и известный на весь СССР художник. Он показывал мне фотографии, на которых был запечатлен с Ренато Гуттузо, Генри Муром, Индирой Ганди.

Так я начал интересоваться искусством.

Когда мне исполнилось шесть лет, бабушка торжественно записала меня в кружок скульптуры бакинского Дворца пионеров. Это был действительно дворец с колоннами, псевдобарочной лепниной, белоснежными стенами и натертыми паркетными полами. Вместе с запахом мастики по дворцу разносился аромат горячего шоколада из кафетерия.

Одним из наших педагогов была строгая пожилая женщина – как потом выяснилось, художник-конструктивист, которая в 1930-х годах переехала в Баку из Москвы. Учила она нас не столько лепке, сколько основам конструирования трехмерного объекта – хотя мы, дети, этого не понимали.

Однажды, сбежав с урока скульптуры, я заглянул в соседнюю комнату, где шли занятия авиамодельного кружка. Здесь было здорово: повсюду стояли летательные аппараты и их части, сделанные из подручных материалов. А на стенах висели старые фотографии: первые аэропланы приземляются прямо в море. Преподаватель рассказал, что эти снимки сделаны в бакинской бухте, где еще до Первой мировой войны была основана первая в Российской империи (и, кажется, в Европе) школа гидроавиации.

Так, кроме лепки, я стал заниматься и авиамоделированием. Правда, мои первые самолеты не летали, но все равно всем нравились, потому что были похожи на причудливые скульптуры.

Во времена моего детства в Ленинграде выходил замечательный детский журнал «Костер». Это издание проводило конкурсы рисунка на свободную или заданную тему, а жюри возглавляла загадочная личность под псевдонимом «Пингвин». В общей сложности я получил от Пингвина целых четыре письма (моя чудесная мама все их сохранила), где он деликатно критиковал меня за отрыв от темы и несоблюдение исторической достоверности. Зато он хвалил мою акварельную технику и советовал больше рисовать с натуры – например, городские пейзажи. «Ведь ты живешь в таком красивом месте, как Баку!» – аргументировал Пингвин.

Почти у всех детей в моем классе было два главных увлечения: шахматы и марки. Их коллекционировали без всякой системы – в первую очередь оценивалась декоративная сторона. Мне, например, очень нравились колониальные марки – красочные, с экзотическими названиями и пейзажами. Они были для меня окном в другой мир.

Собирать коллекцию помогал старший брат, знаток географии, истории и литературы. Он всегда безошибочно определял ценность марки. Каждый наш поход в Бакинский клуб коллекционеров на углу проспекта Ленина и Телефонной улицы заканчивался каким-то замечательным приобретением – причем деньги мы не платили: новая марка доставалась нам в результате сложного многоступенчатого обмена.

Страсть к маркам я сохранил по сей день. У меня в Нью-Йорке собралась хорошая коллекция, в которой есть несколько очень интересных экземпляров. Но бережнее всего я храню свой первый кляссер, который мне подарили в шесть лет на день рождения.

А на девять лет я получил в подарок свой первый фотоаппарат – «Чайка», на 72 кадра. Мама отвела меня в Музей искусств, где заведовал фотостудией ее двоюродный брат Камал Бабаев (кстати, он проработал в музее почти 60 лет!). Так что первые уроки фотографии мне преподал настоящий мастер – добрый, умный, талантливый. Я ему очень за это благодарен.

Первые снимки я сделал здесь же, рядом с музеем. На одном были изображены огромные бетонные ботинки на постаменте – остатки статуи Сталина в Нагорном парке.

После восьмого класса я поступил в художественное училище им. Азима Азимзаде. Здорово было в 14 с небольшим лет оказаться студентом. У нас был замечательный педагог, скульптор Мамед Салахов – спокойный, очень образованный и интересный человек, великолепно знающий историю искусств и музыку (его отец был известным композитором). Раз в неделю мы должны были показать Мамед-муаллиму не менее 30 набросков, быстрых зарисовок – считалось, что это развивает глаз, руку и быстроту мысли.

Рисовали мы в красивейших уголках Баку – в Ахундовском сквере или в нашем любимом Банковском садике, который назывался так потому, что был расположен за Центральным банком. Место это было изумительное, закрытое деревьями, со старинным фонтаном в центре. По периметру садика стояли старинные скамейки на литых чугунных ножках. Работать было легко и приятно – в первую очередь потому, что художник всегда привлекал внимание прохожих. Так мы знакомились с девушками, рисовали их портреты, причем делали это хорошо – ведь нам хотелось понравиться.

Однажды, когда мне было 16 лет, я делал наброски в Старом городе. Мимо проходила иностранная туристка. Она остановилась посмотреть, чем я занимаюсь, а потом протянула деньги и сказала через переводчика: «Хочу увезти ваш рисунок с собой». Я растерянно кивнул: ведь обычно мы свои рисунки дарили всем желающим, такое уж было время. Иностранка улыбнулась и ушла. Так я впервые продал свою работу.

В училище мы рисовали и лепили с копий классических скульптур, которые нам присылали из ленинградской Академии художеств. Во всех художественных школах эти копии берегли как святыни, и если с ними что-то случалось, виновные наказывались самым суровым образом – вплоть до исключения. И вот как-то раз совершенно невероятным образом у нас в классе сломалась такая копия – бюст Венеры. Помню, что кто-то поскользнулся, задел другого студента, тот еще одного, четвертый опрокинул мольберт – и последний полетел на злосчастный бюст. Имя первого студента при разборе происшествия никто не назвал, а отчитывались мы долго. Никак не могли убедить, что все произошло по трагическому стечению обстоятельств: наша история не вызывала доверия, потому что напоминала сцену из чаплинского фильма. Тем не менее нас великодушно простили, саркастично добавив, что такое могло произойти только в Баку.

Вскоре я поступил в Московский художественный институт имени Сурикова. В сентябре, перед отъездом на занятия, встретился со своим другом Джавиком, и мы пошли гулять по бульвару. Там было сыро и пусто: только мы и большая стая чаек под мелким дождем. В тумане гулко гудели корабли.

– А здорово нам было в училище, – сказал Джавик. – Жаль, что ты не вернешься в Баку.

– Как это не вернусь? Разве из Баку можно уехать навсегда?

– Ты останешься в Москве, а потом и из Москвы уедешь.

Все получилось, как предсказал Джавик. Но откуда он это знал?