Наша семья похожа на большое дерево. На нем расцветают молодые побеги, у него есть устойчивый ствол – среднее поколение. А корень – конечно, мой отец, основатель династии Хагвердиевых. Все, чем я занимался в детстве и юности, было связано с папой. Я уже давно старше него, ушедшего в 61 год, но и сегодня поступаю так, как если бы он оценивал мои поступки. 

В моей семье несколько поколений бакинцев, однако я появился на свет не в Баку, а в Уджаре. За этими пятью буквами в метрике стоят долгие годы скитаний моего отца и перевернутая жизнь его семьи.

Отец, Гасан Хагвердиев, появился на свет в год Октябрьской революции. Пока та пожирала своих детей, он занимался самым мирным делом на свете: учился в Художественном училище им. Азима Азимзаде (позже через него прошли все члены нашей семьи), стал успешным живописцем, женился на художнице Гюлли Мустафаевой.

В год, когда родился их сын Али, началась финская война, и мой 22-летний папа ушел на фронт. Он пробыл там до лета 1941-го, а затем сразу был отправлен на Черное море. Правда, в 1942-м его ненадолго отпустили домой – благодаря этому у Али появилась сестра Земфира. Но отец узнал об этом только через пять лет.

В июле 1942-го он участвовал в обороне Севастополя, был ранен в голову и попал в плен. Следующие годы он провел в польских и немецких лагерях для военнопленных, а в конце войны бежал и добрался до Берлина. Теоретически мог бы перебраться в Турцию – там жил его дядя, но не было ни документов, ни денег. В общем, отец пришел в советскую комендатуру, всё о себе рассказал и, конечно, прямым ходом снова отправился в лагерь, на этот раз советский.

Лагерь находился в Республике Коми, и оттуда отец как-то умудрился передать письмо домой. Так его жена и мама, все эти годы сходившая с ума, ничего не зная о судьбе единственного сына, получили известие, что Гасан жив и отбывает наказание как враг народа. Никто не знал, сколько продлится его заключение, поэтому они с женой списались в 1947 году и договорились о разводе. Ради этого Гасана под конвоем отправили в Вологду – почему-то процедуру развода назначили именно там. В Баку папу не впустили даже после того, как в 1953-м он был освобожден по амнистии. Тогда его отправили на поселение в Уджар без права проживания в азербайджанской столице в течение пяти лет. По дороге из лагеря случилась удивительная встреча. На станции Хачмаз была пересадка. Выйдя из поезда, отец столкнулся на вокзале со своей бывшей женой: она с семьей навещала в Хачмазе сестру. Тогда папа впервые увидел свою дочь Земфиру, которой было уже 11 лет.

В Уджаре отец устроился карикатуристом в местной газете. Временами ему удавалось сбежать на пару дней в Баку. В один из таких побегов он и познакомился с моей будущей мамой, Верой Калининой, выпускницей Казанского университета. Она работала врачом-эпидемиологом и приехала в Баку на курсы повышения квалификации.

Мама влюбилась в отца так сильно, что не раздумывая поехала за ним в Уджар. В 1956 году родился я, через год – моя сестра Саида (она тоже стала художницей, сейчас живет в Америке).

В 1958 году в Баку построили знаменитый Дом художников, в котором поселили живописцев, скульпторов, а также людей, не имевших отношения к творчеству, но важных. Отцу выделили в нем двухкомнатную квартиру и крохотную мастерскую.

Папа поехал готовить квартиру к переезду семьи, мама осталась ждать его в Уджаре. Но шли дни, отец не появлялся. В конце концов мама решилась: взяла двухлетнего меня, годовалую Саиду – и отправилась в Баку, не зная адреса и вообще не ориентируясь в городе. Она доехала на автобусе до Молоканского садика и стала думать, что делать дальше. Прохожий увидел растерянную женщину и решил помочь. «Я ищу художника Хагвердиева», – сообщила ему мама. В Баку и сегодня велик шанс случайно встретить на улице знакомых, а тогда город был еще меньше. Поэтому неудивительно, что человек воскликнул: «А, так вы жена Гасана!» – и отвел маму прямо в нашу квартиру. Она была не заперта – и совершенно пуста.

Оказалось, что тем временем отец вместе со своим приятелем Джалалом Каръягды, автором бакинского памятника Ленину (между прочим, самого большого в СССР), поехали на машине за нами в Уджар и попали в аварию. К счастью, остались живы, но очутились в больнице.

Чудесные совпадения, связанные с первой семьей отца, продолжались: поселившись в Доме художников, мы обнаружили, что через балкон от нас жила Гюлли ханым с мужем, художником Наджафкули Исмайловым, и детьми от первого и второго браков. Вначале не все в наших отношениях было просто, но в результате мы стали одним большим дружным кланом.

Наша семья быстро росла. В 1960-м родился мой брат Уджал, прекрасный художник (к сожалению, 20 лет назад его не стало). А в 1962-м появилась на свет наша сестра Аида. К тому времени к Дому художников пристроили вторую часть, и нам дали в ней новую трехкомнатную квартиру.

В полуподвале нашего дома располагались макетные мастерские, на первом этаже – скульптурные, а на последнем, пятом – живописные. Мы, дети Дома художников, все время проводили в мастерских у родителей – своих и чужих, причем часто приходили в их отсутствие, просто рассмотреть работы и инструменты. Все наши интересы вращались вокруг искусства и иногда находили не самое удачное выражение.

В коридоре скульптурных мастерских хранилась глина для лепки. Мы наловчились делать из нее «хлопушки»: надо было слепить тарелочку с высокими краями и швырнуть ее об пол – она разлеталась с громким «бум». Так мы извели всю глину: двор был загажен, а скульпторы остались без материала. Еще играли в футбол и постоянно били мячом по решеткам, установленным на студийных окнах. Скульпторы выскакивали, кричали на нас и возвращались к работе, чтобы через несколько минут снова получить удар по решетке. При этом нас никогда не наказывали – вот что значит творческая атмосфера.

Еще одни скульптурные мастерские располагались в здании Лютеранской кирхи. В 1930-е годы, когда уничтожали бакинские церкви, ее спас строящийся памятник Кирову: монумент спроектировали очень высоким, подходящей студии для его изготовления в городе не нашлось – и для этого приспособили кирху. Но даже она оказалась мала для того, чтобы вместилась вытянутая рука монумента: ради нее в крыше церкви пробили дыру. Затем гигантскую статую Кирова установили в парке над городом, а кирха осталась в распоряжении художников.

В ней был штатный сотрудник Беник, разнорабочий. Когда в мастерских никого не было, он приводил туда знакомых, широким жестом обводил расставленные скульптуры и говорил: «Любуйтесь, это все мои работы».

Наши преподаватели в училище им. Азимзаде требовали, чтобы мы сами искали натурщиков: «Увидите на улице человека с характерной внешностью – уговаривайте позировать». И однажды мы натолкнулись на колоритнейшего старика, еле упросили его прийти к нам на занятия. Он нехотя согласился, да так и остался натурщиком до конца жизни. Это был отец Беника.

В середине 1960-х старшие ребята из нашего двора (сегодня это известные художники Алтай Садыхзаде, Ариф Абдурахманов, Акрам Тагиев) увлеклись киносъемками и заразили нас, младшее поколение. В пику старшим мы решили создать собственную студию, тем более что у одного из нас была кинокамера «Кварц 2М». В одном из фильмов Леонида Гайдая нас вдохновила новелла «Вождь краснокожих» по рассказу О’Генри. Тогда весь двор заболел ковбойско-индейской темой. Мы находили шляпы с широкими полями, ремни, штаны, своими руками делали кольты, наряжались в какие-то рубахи, втыкали в волосы перья, а взрослые с не меньшим азартом следили за этим. Однажды они даже наняли автобус Союза художников, чтобы отвезти нас на морской берег: посчитали, что там удачная локация – простор, дюны.

После съемок пленку надо было проявить и смонтировать. Мы занимались этим в собственной импровизированной микростудии под названием «Детектив-фильм». Первую нашу ленту мы с друзьями Эльдаром Рустамовым и Микаилом Керимовым сняли по произведению Артура Конан Дойла «Убийство в Эбби-Грейндж». Нам было лет по 11–12, так что творческих разногласий практически не возникало: мы были одновременно сценаристами, режиссерами, актерами, монтажерами. Проявлял пленку Эльдар – у него это прекрасно получалось, был у него и монтажный столик. На нем мы потом сделали несколько мультфильмов. Вслед за нами дети из поколения моего младшего брата тоже создали собственную студию и снимали свои фильмы.

Да, наш двор был уникальным. И что еще важно: даже если между родителями возникали ссоры, это никогда не распространялось на детей. Никто не пытался нас стравливать между собой, и мы смело ходили в гости во «вражеский стан».

Первый свой рок-н-ролл я услышал по иранскому радио: бакинские приемники уверенно ловили волну, на которой передавали прекрасную американскую и английскую музыку. Потом стали продаваться пластинки, в том числе кустарные, сделанные из рентгеновских снимков. Но было много и настоящего винила – его привозили моряки и спортсмены, ездившие на сборы в портовые города. Эти пластинки переписывали на магнитофон с бобинами. У нас дома музыка не умолкала ни на минуту – родители к ней относились лояльно.

А книги по искусству мы покупали на бульваре, в сквере рядом с парашютной вышкой. Конечно, открыто они не продавались. Продавца можно было определить по плащу с поднятым воротником, товар он держал в сумке или под полой. Он показывал его тайком или назначал встречу в укромном месте – тоже своего рода детектив.

Некоторые книги можно было купить наложенным платежом – в основном альбомы, изданные в социалистических странах на местных языках. Особенно много было книг на венгерском. Мы с Уджалом даже решили выучить этот язык, но не задалось.