С Баку у режиссера Джахангира Новрузова настоящий театральный роман. Для потомственного бакинца из артистической семьи, выросшего за кулисами Азербайджанского музыкального театра, родной город с детства был сценой, на которой разворачивались захватывающие сюжеты.

Родители долго не рассказывали о том, кем были мои предки. Слишком многие события, в которых те принимали участие, не одобрялись в учебниках истории, и мама с папой боялись, что я случайно проболтаюсь о своей родословной в школе. Лишь когда мне исполнилось 13 лет, они доверили мне семейные тайны.

Так я узнал, что по отцовской линии принадлежу к роду Галабеи Самед-бека, начальника охраны Бакинской крепости и племянника правителя Баку Хусейна-Кули-хана. В 1806 году Самед-бек участвовал в дерзком убийстве царского наместника генерала Цицианова. А папин папа Насрулла Новрузов, великолепный физик-математик и преподаватель Азербайджанского индустриального института (сегодня – Государственный университет нефти и промышленности), был репрессирован в 1937-м.

В том году в Азербайджане проходила замена паспортов. Получив новый документ, дед указал сотрудникам на ошибку: в пятой графе значилось «азербайджанец», а дед считал, что должно быть написано «тюрк», как раньше. Этого оказалось достаточно, чтобы его арестовали как пантюркиста и уничтожили все его рукописи. На допросе выяснилось, что дед знает английский язык – так он превратился еще и в английского шпиона. Его отправили в лагерь в Иркутской области – тот же, где отбывал срок великий азербайджанский поэт Гусейн Джавид. Тот не выдержал холода и голода и скончался в декабре 1941-го, а дед отсидел 19 лет и восемь месяцев, дождался амнистии и вернулся домой. Мне тогда было всего два года, но я помню, как крепко он прижал меня к себе. Думаю, это объятие предназначалось не столько мне, сколько моему отцу: когда Насруллу Новрузова арестовали, его сыну было девять лет. Дед не видел, как рос и взрослел его мальчик, но очень скучал по нему.

Я плохо помню лицо деда, только глаза: они всегда смотрели на меня ласково. Через несколько дней после его возвращения семья справляла мой день рождения, и дед вручил мне настоящее сокровище – трехколесный велосипед. Мы тогда собрались в нашей двухкомнатной квартире на улице Джафара Джаббарлы. Дед сидел во главе стола, и я был уверен, что от него исходит сияние. Теперь понимаю, что это был свет люстры, падавший под необычным углом. Лагерь и Сибирь не сломили Насруллу Новрузова: несмотря на худобу, он был физически и духовно сильным человеком, очень строгим, даже суровым. Большие сухие руки, твердые мышцы, выпирающие кости – сидеть у него на коленях было больно.

Через три года после возвращения домой деда разбил паралич. Помню, как он умирал. Меня подвели к нему, и дедушка обнял меня здоровой рукой – совсем не так крепко, как при встрече, но в то слабое объятие он вложил тысячу смыслов.

Моя мама, знаменитая актриса Насиба Зейналова, была дочерью крупнейшего бакинского мецената Джангира Зейналова, основоположника азербайджанского профессионального театра. С детства она запомнила такую сцену: родственники вынимают из сундуков отцовские бумаги и бросают в горящий камин. Тогда в разгаре была охота за классово чуждыми элементами, и за обнаруженные в доме документы богача Зейналова могли ликвидировать всю семью. Моя семилетняя мама этого не знала, и когда родные отвернулись, тайком вытащила из сундука несколько театральных программ и афиш и надежно спрятала их. Сегодня они хранятся в Азербайджанском государственном музее театра. Музейные работники обнаружили, что эти бумаги необычные: если положить их в воду, поверхностный слой крахмала смоется и останется батистовая основа. Джангир Зейналов уважал своих зрителей и даже программки для них заказывал по высшему разряду.

Думаю, мама унаследовала его характер: она была перфекционисткой, очень требовательной к себе и другим, воспитывала во мне ответственность и не прощала профессиональных промахов. Однажды сделала мне резкое замечание прямо на сцене – зрители этого не заметили, зато всё поняли я и мои партнеры, боготворившие маму и от ее гнева впадавшие в состояние немого ужаса. Дело было во время спектакля «Гайнана» («Свекровь»). Между прочим, на сцене Азербайджанского музыкального театра, где мама проработала более 60 лет, эту пьесу сыграли больше 3000 раз – безусловный рекорд. За время существования постановки успели полностью смениться актеры (кроме мамы, исполнявшей главную роль). Я как раз попал в новый состав и играл Ильгара, друга сына героини. На одном из первых спектаклей вышел на сцену и понял, что забыл свою реплику. Несколько секунд пытался импровизировать и тянуть время, но мама, полностью вошедшая в образ, пронзила меня горящим взглядом и громогласно спросила: «Почему ты еще здесь? Ты должен был сгинуть на месте!» С беспомощным возгласом «Очень хочется пить, где у вас вода?» я помчался за кулисы, где вмиг пришел в себя, вернулся, произнес нужные слова, и спектакль двинулся дальше. Так мама преподала мне урок театральной этики прямо на сцене и напомнила о «профессиональных» генах, которые достались мне в наследство. Этот и другие уроки пошли впрок: теперь уже и меня считают строгим режиссером.

В детстве я вел самый настоящий богемный образ жизни. Мама уходила в театр часов в пять вечера. Папа, известный музыкант, кяманчист и преподаватель мугама Муталлиб Новрузов, примерно в то же время отправлялся на концерты. Я оставался один. После спектакля папа забирал маму из театра, и они вместе возвращались домой. Я чувствовал, как они подходят к квартире, задолго до того, как в замке поворачивался ключ. Родители входили – и дом наполнялся жизнью, движением. После спектакля актеру надо переключиться, успокоиться, поэтому на плите появлялся чайник, начинались разговоры, обсуждения прошедшего дня и шутки, которые долго не умолкали.

Когда ставили новый спектакль, маму я видел очень редко, и в какой-то момент она решила брать меня с собой на репетиции. Так театр стал для меня вторым домом, где я полностью освоился. Когда я пересекал проходную, все громко говорили: «О, Джахангир идет!» Это было сигналом для тети Сарии, заведующей реквизитом: она моментально исчезала. Если не успевала, я добирался до бутафорских мечей и сабель и принимался с ними играть, после чего тете Сарии приходилось целый час приводить все в порядок. Дожидаясь, пока мама закончит спектакль или репетицию, я часто засыпал в ее гримерке. Тогда она на руках относила меня в автобус, который, мягко покачиваясь, ехал до самого нашего дома.

Мама ушла от нас в 88 лет, эффектно, как истинная актриса. Это случилось 10 марта 2004 года, в День национального театра. Накануне Союз театральных деятелей Азербайджана учредил новую награду «Санаткар» («Художник») – медаль, предназначенную для выдающихся работников сцены. Самая первая из них была единогласно присуждена маме. Поскольку та была нездорова, награду получила моя дочь Насиба, названная в честь бабушки. Она привезла медаль моей маме, надела ей на грудь и вышла на кухню заварить чай. Когда она вернулась, мама уже не дышала.

Насиба Зейналова покоится на Аллее почетного захоронения в Баку. Место выбрала Первая леди Мехрибан Алиева, и я очень благодарен за ее чуткость, за всё, что она сделала для нашей семьи.

Многие поколения моих предков родились в Ичери шехер, но мы с родителями уже не были «крепостными»: мы жили на улице Джафара Джаббарлы, дом восемь, в чудесном бакинском дворике. Потом мы переехали в восемнадцатый дом по той же улице. Начал я учиться в школе № 14, которая находилась рядом с хлебозаводом и Кёмюрчи-базаром. Там билось сердце старого Баку, кипела жизнь: в лавках предлагали всякую всячину, в мастерских лудили самовары и казаны, работал целый цех по очистке шерсти, а еще там продавали уголь. Когда папа забирал меня после уроков, мы обычно заходили на базар что-нибудь купить – и с головой погружались в бакинский колорит. Потом мы переехали в новую квартиру, а я перешел в 176-ю школу на проспекте Строителей, она располагалась рядом со стадионом «Красный Восток». В нашем дворе жили футболисты братья Намазовы, и к старшему из них, Хафизу, приходили друзья из команды «Нефтчи»: легендарные Казбек Туаев, Анатолий Банишевский, Валерий Гаджиев и другие. Иногда они играли с нами в футбол. Эти турниры устраивал младший из братьев Намазовых, Асаф, наш сверстник. Однажды братья договорились, чтобы для нас открыли поле «Красного Востока». Там футболисты принялись разминаться с мячами, а мы, дворовые пацаны, – с восхищением на них смотреть. Вдруг Банишевский встал перед воротами и крикнул: «Ну, кто тут у вас вратарь?». Ребята вытолкнули на поле меня. Что мог я, 13-летний школьник, против одного из лучших игроков СССР? Банишевский мягко ударил по мячу. В каком-то невероятном прыжке я дотянулся до него кончиками пальцев – и отбил под ликующие вопли друзей.

Конечно, это был мой звездный час, но, справедливости ради, надо заметить, что Толик просто «катнул» мяч. К тому же до встречи с нами звезды «Нефтчи» успели выпить пива.

Все друзья моей молодости были старше меня минимум на пять лет. Мне было интересно слушать их рассуждения, а их, видимо, привлекали моя непосредственность и умение травить анекдоты. Ведь анекдот – это маленький спектакль: в нем важно не только содержание, но и форма – артистизм рассказчика, жесты, паузы, интонации. Я общался со многими талантливыми людьми. Например, с прекрасными композиторами Эмином Сабитоглу, Джаванширом Кулиевым и Эльдаром Мансуровым, с выдающимся режиссером Гусейнагой Атакишиевым. Моим другом был поэт Вагиф Самедоглу, сын великого Самеда Вургуна. Он писал потрясающие стихи и был настоящим философом, хотя и прятал свою мудрость за резким сарказмом. Его пьесы напоминали мне чеховские, только иронии в них было гораздо больше. Однажды, когда я работал в Шекинском драмтеатре главным режиссером, он в очередной раз приехал ко мне. В его гостиничном номере был накрыт стол, и мы, не торопясь, начали беседовать о жизни и политике, о философии и женщинах, о литературе и театре, о любви и ненависти. Он читал мне свои новые стихи, я делился с ним идеями постановки очередного спектакля. Мы пили, но не пьянели. В какой-то момент я вдруг осознал, что мы сидим уже 46 часов – беседа с Вагифом была, как всегда, такой завораживающей, что я забыл о времени. 

В юности у нас с моими однокурсниками по Азербайджанскому институту искусств была такая игра: гуляя по бульвару, мы устраивали спонтанные уроки актерского мастерства. Например, кто-то из нас, ни слова не говоря, бросал шапку на траву и садился перед ней в сосредоточенной позе. Тот, кто успевал сориентироваться, кидал рядом шапку и устраивался напротив – и вот они уже изображают шахматистов, обдумывающих партию, а остальные – азартных болельщиков, которые волнуются и подсказывают: «Конем ходи, конем!» Очень быстро собиралась толпа зевак. Люди пытались понять, во что мы играем. А когда их азарт достигал апогея, мы молча вставали и уходили, оставив зрителей в недоумении. Кто-нибудь обязательно кричал с досадой: «Идиоты!» От этого становилось еще веселее. Или один из нас вдруг начинал что-то усердно искать у себя под ногами. Мы тут же к нему присоединялись, прохожие – тоже. Мы жили и дышали театром, мы заставляли зрителей поверить в свою игру и были счастливы этим. Многие из моих однокурсников уже покинули этот мир. Но я уверен: даже там, где они сейчас находятся, они не упускают случая устроить хорошую импровизацию.