Истории создания картин Тогрула Нариманбекова, рассказанные его дочерью Асмар

Тогрул Нариманбеков – личность размером с целую вселенную: художник, певец, сценограф, театрал. Наполовину француз, на четверть шушинец, жизнелюб и человек-праздник, он был большим ребенком, который умел удивляться и радоваться обычным, казалось бы, вещам. Он никогда не скрывал своих чувств – а они били у него через край – и считал символичным то, что в его фамилии есть корень «нар» - то есть, «гранат» - плод, олицетворяющий страсть и жизненную силу. Нариманбеков тонко чувствовал цвет, знал его силу и умело ей управлял. Вот почему его картины передают сильные эмоции, чаще всего положительные, вот почему они наполняют зрителя энергией – как солнечный свет или свежий воздух.

У каждой из его работ, которые сегодня украшают Азербайджанский музей искусств, Третьяковскую галерею, Музей искусств народов Востока в Москве, есть история – оптимистичная, драматичная, трогательная – но всегда неординарная, под стать самой картине и ее автору. Дочь художника, Асмар Нариманбекова – сама живописец, заслуженный художник Азербайджана, педагог, доцент Азербайджанской художественной Академии, рассказывает о шести из них.

«Мугам» (1966)

Эта картина – большая, эффектная, будто наполненная ритмичной музыкой – занимала ключевое место на Всесоюзной художественной выставке 1967 года. Родители всегда брали меня с собой в путешествия и на открытие своих выставок, так что я тогда была вместе с ними.

На открытие приехал высокий гость – министр культуры Франции Андре Мальро, который как раз находился по делам в Москве. Это тоже был совершенно неординарный человек: герой французского Сопротивления, идеолог Пятой республики, знаменитый писатель, обладатель Гонкуровской премии и обширной коллекции наград разных стран за выдающиеся заслуги. Мальро сразу обратил внимание на «Мугам» и стал расспрашивать организаторов об авторе картины, а потом попросил устроить ему неофициальный визит в Азербайджан на пару дней, чтобы познакомиться с Тогрулом Нариманбековым.

В 1969-м он оказался у папы в студии, много и интересно говорил, а потом оставил в книге отзывов большую запись. Там были слова о том, что творчество Нариманбекова – это мост между Востоком и Западом. Папе эта фраза ужасно понравилась, он потом часто использовал ее в своих каталогах. Мальро он подарил одну из своих картин.

Не так давно, в 2017 году, «Мугам» выставлялся на Лазурном Берегу, в одном из музеев Канн. На выставке было много гостей, Фонд Гейдара Алиева подготовил великолепный каталог, а в нарядном зале демонстрировались видеозаписи о папиной деятельности, в том числе о визите к нему в студию Андре Мальро.

«В садах Геокчая» (1965)

В середине 1960-х годов многие азербайджанские художники выезжали на этюды в деревни и отдаленные районы. Папа делал это, как мне кажется, чаще всех. Количество сельских свадеб, на которых он побывал, не поддается счету. Ему постоянно был необходим фольклорный материал, яркие детали и краски для картин, ведь все его творчество основано на наблюдениях. На нашей даче у моря в Бузовна, которую мы снимали каждое лето, папа не расставался с этюдником, так же как и его друзья, художники Джавад Мирджавадов и Расим Бабаев, отдыхавшие по соседству.

Однажды, попав в Геокчай, отец обнаружил там сады крупных красных гранатов. Они были потрясающими, просто воплощенный символ плодородия. Папа был ошеломлен и восхищен их сочностью, цветом и тем, какую красоту может создать природа. Картину он писал за один сеанс, алла прима – это быстрая техника масляной живописи, при которой не надо ждать высыхания краски, прежде чем наносить новый слой. Папа и меня приучил работать именно таким способом, потому что надо спешить выразить свои эмоции именно тогда, когда они тебя настигают. Если не дать им вовремя выплеснуться, они выдохнутся, станут блеклыми и неинтересными. Так же поступали французские импрессионисты.

«В садах Геокчая» – очень удачная работа. Знаменитый советский искусствовед, художественный критик Александр Каменский, высоко ценивший творчество моего отца, отмечал ее чаще других картин. Она вошла в золотой фонд азербайджанской культуры и сегодня находится в Азербайджанском музее художественных искусств, ее репродукции постоянно появляются в различных изданиях. А гранаты после «Садов Геокчая» стали для папы своеобразным фирменным знаком, почти талисманом. Чуть ли не на половине его картин можно увидеть эти плоды.

«Портрет Чингиза Айтматова» (1992)

В конце 1980-х годов в папиной мастерской появился Чингиз Айтматов. Его мастерская вообще практически никогда не пустовала. Она была довольно большой – одно время мы даже жили в ней, пока папе не дали квартиру, – и то и дело в ней находились гости: папа был очень радушным человеком, не любил есть один, поэтому приглашал друзей в ресторан, а потом вел в мастерскую продолжать приятное общение. Тут возвращалась мама, усталая после работы, видела гостей и оживала. Всем было у нас настолько хорошо, что многие из тех, кто приходил вечером, засиживались до утра.

Кто только у нас не перебывал: Марис Лиепа, Людмила Гурченко, актер Александр Демьяненко, писатель и книжный график Виктор Голявкин (он ведь родом из Баку, папин друг детства)… К тому же папина мастерская была чуть ли не обязательным пунктом культурной программы для всевозможных делегаций, которые приезжали в Азербайджан. Например, помню, как однажды прибыли с визитом культурный и военный атташе Индии. Даже Рокфеллер у нас однажды гостил.

И вот Чингиз Айтматов, прилетевший в Баку на юбилей поэта Бахтияра Вахабзаде, прямо из аэропорта приехал к нам вместе с именинником и рассказал интересную историю.

Оказывается, прежде чем поехать в Азербайджан, он некоторое время провел с женой в Вене. Как-то в ресторане к ним подошла познакомиться литературовед Гени Гарбер, большая поклонница творчества Айтматова. Она рассказала, что хотя и живет в Вене, родилась она в Баку. Чингиз Торекулович воскликнул, что мир тесен: он как раз собирается в Баку, где встретится с художником Тогрулом Нариманбековым. На этот раз воскликнула Гени Гарбер: какое совпадение, ведь она училась в одном классе с женой Тогрула и была ее близкой подругой! Эта женщина передала с Айтматовым пламенный привет и небольшие сувениры нашей семье. Сам писатель тоже привез чудесные подарки: маме – альбом скульптора Талоса Кедла, а мне – редкое издание Пикассо необычной треугольной формы.

Тот вечер в мастерской был особенно хорош. Папа пел, я ему аккомпанировала. Я ведь окончила музыкальную школу имени Бюль-Бюля при консерватории, и папа был счастлив, что у него есть личный пианист.

Больше всего Чингиза Торекуловича удивила одна из стен в папиной мастерской: она была сплошь исписана телефонными номерами, и на ней висел старинный телефонный аппарат, между прочим, в прекрасном рабочем состоянии. «Почему ты не сделаешь ремонт и не закрасишь эти надписи?» – спросил он отца. Тот ответил, что стена в некотором смысле мемориальная: многие из прекрасных людей, которым принадлежали номера, уже ушли из жизни. Как такое закрасить?

Через несколько лет, когда Чингиз Торекулович работал послом Киргизии в странах Бенилюкса, а папа жил в Париже, они встретились снова: Айтматов пригласил отца в Брюссель с выставкой. Тот остался еще и поработать. Тогда и был создан этот портрет, на котором знаменитый писатель изображен со своим младшим сыном Эльдаром.

«Портрет Ростроповича» (1995)

Примерно в 1979 году в Бакинской филармонии проходили концерты одного из самых знаменитых уроженцев нашего города Мстислава Ростроповича. Папа ходил на них делать зарисовки, а поскольку он был немного знаком с Мстиславом Леопольдовичем, как-то раз заглянул к нему за кулисы показать рисунки. Увидев их, музыкант заявил: «У меня есть портреты, сделанные моим другом Марком Шагалом, но я хотел бы, чтобы и ты написал меня». Так у папы с Ростроповичем завязались теплые отношения. Вскоре после этого отец поехал в Москву, где делал зарисовки с репетиций Мстислава Леопольдовича, и написал его портрет.

А затем оба оказались в Париже, причем на одной авеню Жоржа Манделя: папа жил в 26-м доме, Ростроповичи – в 36-м. Периодически они встречались для работы: папе тогда заказали еще несколько портретов виолончелиста. Иногда Ростропович закатывал дружеские вечеринки, где было много музыки. А надо сказать, мой папа имел великолепный драматический тенор и в свое время профессионально занимался вокалом. Еще в начале 1950-х, когда он учился в Государственном художественном институте Литовской ССР, он ходил на курсы профессора вильнюсской консерватории, вместе с ним брал уроки Виргилиус Норейка, ставший впоследствии знаменитым оперным певцом и педагогом. А в начале 2000-х, когда он много времени стал проводить во Франции, ездил в Болонью заниматься вокалом со знаменитым преподавателем Карло Бергонци, который в свое время учил Паваротти и других оперных звезд. Эти уроки обходились в целое состояние, но папа не жалел на них ни денег, ни времени, потому что музыка была для него рабочим инструментом, как кисти и холст. Он постоянно включал ее за работой и часто пел сам.

Мстислав Леопольдович знал о папином увлечении и, когда приглашал его в гости, просил исполнить что-нибудь из итальянского репертуара. Это были прекрасные вечера, о которых папа потом рассказывал с восторгом: Ростропович был очень веселым и витальным человеком, обожал хорошие шутки, анекдоты. А как он любил азербайджанский хаш!

Именно в те дни папа и сделал его портрет – такой же живой и непосредственный, как и его герой. А тот своей рукой подписал картину: «Мстислав Ростропович в Баку, родном городе».

«Бакинский автопортрет» (1979)

В 1979 году папе вдруг стало не хватать обычного зеркала. Он захотел поставить в нашей квартире трюмо и стал активно его искать. Не в магазинах, конечно, там не было, а по знакомым и соседям. Никто из них трюмо не продавал, и папа громко сокрушался.

Мама быстро догадалась: «У тебя идея какой-то картины связана с трюмо?» – спросила она. Отец ответил, что да: он хотел сделать автопортрет в виде отражения в трех зеркалах. И вскоре нашел-таки не очень большое зеркало с двумя боковыми створками.

Через две недели работа была готова, и папа показал ее маме. Это был устоявшийся ритуал: она была первой, кого отец звал в мастерскую со словами: «Взгляни, пожалуйста, а то картину уже в Москву отсылать пора». Мама была его главным критиком, человеком, к которому он испытывал безграничное доверие. Если ей казалось, что в работе что-то не так, он без споров менял композицию и только после этого предъявлял картину коллегам или выставочному комитету.

Для мамы он был точно такой же «предвыставочной комиссией». Ее звали Эльмира Гусейнова, она с отличием окончила Ленинградскую академию художеств имени Репина, была талантливым скульптором, автором многих памятников в Баку и за границей. Мама подолгу работала, и единственным человеком, который мог в это время входить к ней в мастерскую, был муж. На одном из своих рисунков он изобразил маму во время творчества: она, молодая, сосредоточенная, протянула вперед сильные руки, что-то создает. Между родителями была удивительно трогательная творческая дружба.

Вердикт «комиссии» в лице мамы был однозначным: автопортрет, который папа затем назвал «бакинским», удался. Мама была восхищена тем, как отец тонко уловил оттенки своего эмоционального состояния. На автопортрете в трех створках зеркала мы видим лицо одного и того же человека с разными выражениями – по мнению мамы, они переданы с поразительной точностью.

«В мастерской» (1969)

Изначально эта картина была совершенно другой: в ее центре папа изобразил себя стоящим у мольберта. Полотно получилось несколько статичным, зато были прекрасно видны колоритные детали: инкрустированная мебель, прекрасный ковер и арабские кожаные пуфы, которые отцу подарил президент Египта Гамаль Абдель Насер, передав посылку через посла СССР в Египте. Эти пуфы невероятно украшали мастерскую!

Поскольку картина готовилась к очередной крупной выставке, отец торопился. Едва работа была закончена, пришел фотограф и снял ее для выставочного каталога. Сразу после этого папа приуныл. Маме он объяснил свое состояние тем, что дело уже сделано, а он ведь даже не успел принять твердого решения по поводу композиции новой картины. Оказалось, она ему не слишком нравилась.

Пока они разговаривали, я бродила по отцовской мастерской – всегда обожала это место. В тот день было прохладно, я была одета в красные колготки, красную кофточку и короткую клетчатую юбку. Послонявшись по студии, я села на пуф Абделя Насера и принялась рисовать – и в этот момент услышала папин голос: «Эльмира, взгляни, как маська хорошо смотрится на фоне ковра, вся в красном! Напишу ее прямо сейчас – она будет в центре картины вместо меня».

Мама с этой идеей сразу согласилась, но засомневалась, успеют ли на полотне высохнуть краски: картину планировалось отправить почтой уже на следующий день. Но папа все продумал: «Я напишу ее прямо на лаке!» – сказал он. И быстро, смешивая краску с лаком, записал на картине свою фигуру и нарисовал на этом месте меня. На все ушло максимум полчаса. Красное пятно в центре сразу собрало композицию, полотно преобразилось – получилась очень удачная картина, которая имела большой успех на Всесоюзной выставке в Москве. А у меня сохранился каталог с первым ее вариантом – с фигурой отца.