Удин, представителей одного из древнейших народов Кавказа, сегодня в мире всего около 10 тысяч. И практически единственное место, где можно их встретить, зайти к ним в дома, услышать их молитвы, – азербайджанское село Нидж.

Рафик муаллим бродит по церковному двору, задрав голову, – ищет луну. Печет солнце, от которого спасают лишь раскидистые ветви гигантских чинар. «Зыр-зых, зыр-зых», – поет птица. Прошлой ночью луна выходила полная, темно-желтая, с коричневыми щербинками и близкая оттого, что сидела низко. Вот только что Рафик муаллим видел ее бледный след на дневном небе.

– Чинары закрывают, – говорит он. – Но где-то она там прячется, – показывает на крону.

А кто посадил тут эти чинары и когда, не знает никто, даже сам Рафик муаллим – священник местной удинской церкви, к которому в Нидже сельчане отсылают за ответами на самые сложные вопросы.

Удин по свету осталось всего десять тысяч человек. События их истории уносили жизни тысячами, разбрасывали людей по другим территориям, где им приходилось забыть о том, что они удины, отказаться от своего языка и раствориться в чужом народе.

Когда-то на этом месте была Кавказская Албания, в которую входило 26 кавказских племен, и самым обширным среди них были, конечно, удины. О былом Рафик муаллим не устает напоминать сельчанам, как и о том, что удины – это прежде всего христиане, хранившие свою веру почти две тысячи лет на территории, заселенной мусульманами столь плотно, что даже воздух вокруг Ниджа можно назвать исламским. Рафик муаллим вспоминает Николая I: это он своим рескриптом в 1836 году упразднил Албанскую апостольскую автокефальную церковь и передал ее имущество армянской церкви. Вот тогда-то удины и перестали ходить в церковь, не желая присутствовать на службах, проводимых на чужом языке. Вот тогда-то их христианская вера оказалась под ударом и чуть не покинула редевшее племя, ведь многие удины снова обратились к луне.

Над входом в церковь, собранную из старых желтых камней, изображение святого Елисея, проповедника, первым принесшего христианство сюда из Иерусалима. В 2006 году эту заброшенную тогда церковь отреставрировали, и она распахнула свою дверь под низким сводом, в которую, согнувшись, сейчас входит Рафик муаллим. Дверь неспроста такая низкая: прежде чем войти, всякий должен поклониться.

– Везде тут можно молиться, в любом месте, – священник меряет шагами каменный пол храма. – Везде тут Бог.

– Бог говорит: «Я – дверь. Открывай, заходи», – сидя за столиком в чайхане и отпивая из тонкого стакана чай вприкуску с сахаром, сообщает Рафик муаллим.

Блики солнца ложатся на клетчатую скатерть, позвякивают крышки заварочных чайников, с грохотом на доски нардов опускаются зары, стучат, отсчитывая лунки, белые и черные шашки. Сегодня пятница. А на воскресенье в церкви назначены крестины. Рафик муаллим еще не знает, кто из собравшихся в этот полуденный час в чайхане захочет креститься. Только четыре года назад их церковь получила разрешение на проведение этого обряда. С тех пор крестилась лишь небольшая часть удин. Хотя спроси любого из сидящих за столиками: «Кто ты?» – и каждый без промедления ответит: «Я удин. Я христианин».

– Для чего люди рождаются на свет? Для того, чтобы жить. Жить, жить, а в один день взять и умереть. Короче, для жизни люди рождаются, – говорят между собой за столиком старики, школьные учителя, давно вышедшие на пенсию, Валера, Яков, Иван и Вальтер.

– Удины рождаются христианами. А почему мы – некрещеные – христиане? Потому что мы не мусульмане. Но еще мы верим в огонь и верим в луну. И раньше мы в нее верили и ей молились. Мы до сих пор огнем клянемся, а на луну крестимся. И жертву приносим. Вот у Валеры внук из армии вернется, он свечку зажжет и барашка зарежет, поблагодарит Бога за то, что исполнил его желание – вернул внука целым и невредимым.

Жертву – барана, петуха или курицу – удины часто приносят прямо во дворе церкви. И хотя две тысячи лет назад Иисус Христос совершил самое великое жертвоприношение – такое, после которого все прочие жертвы потеряли смысл и были в христианстве упразднены, – руководство церковной общины не препятствует принесению жертвы Христу. А именно его удины призывают в просьбах и благодарностях.

– Слава Иисусу Христу, слава Иисусу Христу, – случается им говорить, присвистывая на всех «с», крестясь на новую луну, смешивая христианство с язычеством.

«Хаш» в удинском языке означает и луну, и крест одновременно. Когда-то, принимая христианство, но продолжая верить в луну, удины назвали крест тем же словом, каким обозначают луну. Поклоняясь кресту, они называли его луной, чтобы ей – луне – было не обидно. А сейчас, крестясь на луну, называют ее крестом, продолжая все туже сплетать языческие элементы с христианскими в узор, оттиск которого можно видеть на старых камнях, лежащих во дворе церкви. На каждом конце албанского креста, выгравированного на них, сидит узор, напоминающий лилию. Его острые лепестки – это концы месяца, а заостренный завиток между ними – язык факела. И тут обратившись к Рафику муаллиму с вопросом, зачем же удины когда-то, давным-давно приняли христианство, раз так сильно почитали луну, можно незамедлительно получить ответ: «Но ведь им пришлось принимать христианство в те времена, когда язычников гнали».

Как бы там ни было, но ни Рафику муаллиму – удинскому священнику, которого жители Ниджа увидели в своей церкви впервые за 180 лет, прошедших со дня написания рескрипта русским царем, ни руководству церковной общины и в голову не придет отговаривать паству от принесения жертвы благодарения за удачный год, за хорошую свадьбу, за рождение ребенка, за избавление от болезни. Не послушают, откажутся от церкви, снова уйдут в леса – молиться возле своих родовых святилищ. А Рафик муаллим дорожит каждым новым членом немногочисленной паствы.

Отпив бархатного чая из прозрачного стакана, он оглядывает посетителей чайханы. Может быть, всего трое из них, а то и меньше придут к нему этим воскресеньем креститься. Но ведь чуть что от Бога, не от луны, они чуда ждут: приходят в церковь, когда беда, свечку ставят, просят помочь. А Бог не всегда сразу помогает. У одной женщины, например, пять лет не было детей. Она несколько раз в церковь пришла, попросила, но Бог ей не дал. Тогда сестра ее мужа взяла и, когда у нее родился еще один сын, отдала этого ребенка ей. Тогда Бог дал той женщине и своего ребенка. Вот прямо сейчас она беременная ходит. «А почему Бог дал? – нравоучительно спрашивает Рафик муаллим и сам отвечает на свой вопрос. – Потому что убедился: ее желание иметь детей из сердца идет. Очень сильно полюбила она не своего ребенка…» Бог – дверь, напоминает Рафик муаллим. Но зайти в нее можно, только пустив вперед сердце.

– Бог любил нас, людей, он отдал своего сына за нас, – говорит он, обращаясь к Александру, сидящему за тем же столом.

Солнце ложится на макушку Александра. Оно стоит над Ниджем испепеляющее. Старики говорят, сегодняшний день самый жаркий в году. Но как только солнце успокоится, они отправятся собирать в своих садах орехи. Черные волосы Александра разделены прямым пробором, а глаза как раз такого цвета, каким будет небо, когда раскаленное солнце откатится от Ниджа подальше. Александру двадцать пять лет, он живет в Санкт-Петербурге. В прошлое воскресенье Рафик муаллим крестил его в церкви.

– Я давно хотел креститься, – говорит Александр. – Зачем? Затем, что я верю Господу.

– Созрел… понял, – довольно замечает Рафик муаллим.

– Но крестился я не с той целью, чтобы на меня Дух Святой снизошел, – продолжает Александр. – Я хотел поддержать нашу албанскую церковь, хотел стать ее частью. Я хочу, чтобы она возродилась. А если бы я крестился в другом месте, то никакого отношения к нашей церкви бы не имел.

– Ты смотри какой… – еще довольнее говорит Рафик муаллим. – Это главное – традицию сохранить. А традиция – в вере и языке.

– Если мои дедушки и бабушки, – отвечает Александр ему, – сумели наши традиции для меня сохранить, пронеся через все события, то кто я такой, чтобы не хранить то, что они передали мне?

Опалив землю, солнце уходит вниз. И чем больше сил теряет оно, тем заметнее становится на небе луна. Уже не полная, как вчера. Скоро она убудет и снова начнет прибывать, и вот тогда некоторые жители Ниджа, достав из кармана купюру, зажав ее в руке, перекрестятся на нарождающийся месяц. Верный способ прожить ближайшие недели безбедно. Проверенный предками. А предки, верят удины, помогают им вместе с луной. Ведь не зря, когда человек умирает, на его похоронах все как один говорят про покойного: «Пусть Господь заберет его на луну». Получается, оттуда, с луны на Нидж смотрят предки – на его обширные ореховые сады, где журчат холодные родники, зреют белые огурцы, набухает темным соком кизил. Где для того, чтобы дойти из одного конца сада в другой, нужно распахнуть несколько деревянных калиток и, напившись в начале пути из родника, в конце снова захотеть пить.

Предки, бывшие представителями большого сильного племени, пострадавшие за веру, сложившие головы, выжившие в лесах, но из века в век собиравшие в этих садах орехи, каждую ночь и каждый день смотрят с луны на немногочисленную горстку своих потомков. И сокрушаются наверняка, ведь ныне живущих удин меньше, чем орехов в двух больших мешках. Но стоит найтись старухе, которая, подняв лицо к луне так, чтобы та отразилась в ее глазах, шепотом произнесет удинские слова старых молитв, как образуется связь между луной и землей – та самая соединяющая с предками нить. А удины, упорно сохраняя свой язык и традиции, не хотят ее рвать.

Начинается утро в Нидже. Обработав газонокосилкой внушительную часть сада, собрав с огорода 15 килограммов белых огурцов для консервирования и немного белой фасоли на обед, приняв душ и позавтракав, Рафик муаллим отправляется на прогулку по селу. Завтра воскресенье. Завтра удины придут креститься. Но придут ли?

В это время Александр, пройдя одноэтажную сельскую школу, в которой удинские дети обучаются на русском языке, оказывается перед пока заброшенной церковью. Их в селе две. Одна – отреставрированная – работает, а эта – не развалившаяся – стоит в школьном дворе, прокалывая крестом звенящее от жары небо. Александр перемахивает через забор. Проводит пальцами по боковой двери, покрытой копотью. Ручка двери украшена лентами и платками. Советская власть закрыла церковь, отдав ее под амбар. И пока в ней из года в год хранилось зерно, кто-то приходил сюда, жег свечи у боковой двери, покрывая ее копотью и принося благодарственные жертвы. Запертая дверь этой церкви стала оджахом – святилищем, вроде тех, что прячут удины в лесах и в глубине садов. Александр приезжает в Нидж каждый год и обязательно приходит сюда, чтобы запомнить знаки на камнях, сфотографировать их и передать будущим детям.

Александр дергает дверь. Как и годы назад, она заперта. Но парадный вход оказывается открытым. Бросаются прочь летучие мыши, а одна так и остается висеть на своде головой вниз, когда в церковь проникает столб света. Он освещает поцарапанные иконы на стенах и изображение Бога-отца в треугольном нимбе под самым сводом, до которого не дотянулась рука человека. В лучах солнца, прорезающих затхлую сырость, роятся пылинки. На полу свалены вперемешку обломки школьных парт и стульев, сельскохозяйственные инструменты, пионерский горн и заржавевший штык-нож.

– Говорят, тот, кто сбивал с этой церкви крест, не выжил, – гулко звучит голос Александра, стоящего под сводом, под Богом-отцом. Он сейчас похож на кавказского происхождения Иисуса. – Все сбивавшие кресты были наказаны в течение одной недели… Но лучше всех такие истории рассказывает муж моей тети – Оник.

– А когда хлеб печешь, ты что, не рисуешь крест на тесте?! – спрашивает Оник свою жену Розу.

Между ними на столе самовар, в венце которого пыхтит заварочный чайник. Рядом, под деревом в коробке рыжая курица поджимает под бока выводок цыплят. На клеенке сушится хурма. А из кустов выглядывают яркие головки цветов.

– Рисую, но я все равно атеистка и в церковь креститься завтра не пойду, – отвечает жена.

– Но ты живешь по правилам христианства! Тысячу раз я слышал от тебя: «Иисус Христос! Иисус Христос!». Особенно когда ты курицу режешь.

– Потому что женщинам курицу резать запрещено, вот я и прошу прощения у Бога!

– А похоронные и свадебные обряды по-христиански соблюдаешь!

– Но от этого ничего не меняется! Я признаю человека таким, каким он родился, а не христианина или мусульманина.

– Ты – христианка! Просто не осознаешь этого!

– В церковь я не пойду!

– Вспомни свою мать! – говорит Оник, и глаза его жены Розы наполняются слезами.

Мать Розы разбил инсульт. Полтора года она пролежала в постели и все время просила: «Отнесите меня в церковь». Попав туда, к Рафику муаллиму, она сказала: «Бог, я хочу жить. Если ты мне даешь жить, сделай так, чтобы я могла ходить. Если ты не можешь сделать так, чтобы я ходила, тогда убей меня». Через три дня мать Розы умерла.

– Хорошо, – примирительно говорит Оник. – Пусть будет половина на половину: на пятьдесят процентов ты христианка, а на пятьдесят – язычница.

Оник и Роза, пройдя через сельское кладбище, заходят в лес. Солнце уже садится, задевая верхушки деревьев. С другой стороны неба бледнеет луна. Двигаясь по широкой дороге, между широких стволов деревьев, они все глубже заходят в лес. По подсчетам Оника, чтобы дойти до Бога, ему надо преодолеть еще пятнадцать процентов пути. Без этих пятнадцати процентов Оник не чувствует себя готовым к крещению. С тех пор как Оник бросил тяжелые сумки, он прошел от атеизма к Богу только процентов восемьдесят пять пути. Поэтому в церковь он завтра, может быть, и не придет. Большинство удин в Нидже – а тут их проживает четыре тысячи человек – некрещеные. Атеистами их сделал Советский Союз. Язычниками – луна. Христианами – традиция. Оник все это знает.

Роза останавливается возле дерева, разбитого молнией. Цветные платки украшают обгорелые ветви. Камень, заляпанный воском, лежит у подножия. Журчит родник. Здесь собраны все три элемента, необходимых для исполнения желания: вода, камень и дерево. Роза верит в это.

Загадав желание, она зажигает свечку и лепит ее к камню. Когда-то по соседству с их домом жила старуха, она знала много историй про луну и старинные обычаи. Но Роза тогда была молодой и не хотела слушать старуху. Сейчас она жалеет об этом: старуха умерла и унесла с собой истории, не запомненные никем. Роза поднимает лицо вверх. Ветви железных деревьев сплетаются, срастаются, заслоняя свет. Говорят, только в этой части Азербайджана растут железные деревья и брать древесину отсюда – грех, за который, как и за сбитый крест, последует незамедлительное наказание.

– Один раз я по дороге шел, – говорит Оник, – и видел, как одна соседка ползла до своего оджаха. Она просила, чтобы невестка забеременела. Если так будет, говорила она, я всю эту дорогу на коленях проползу. Невестка забеременела двойней. Но дети при родах умерли.

Трещит и волнуется от ветра огонь свечи. Роза стоит под деревом, стережет огонь. «Пусть в твоих глазах отразится луна», – говорят удины, склоняясь к колыбели новорожденного. А значит, отразятся и предки. Оджах – то самое место, где сильнее всего чувствуется связь с ними. Свеча догорает, унося желание Розы к Иисусу Христу или на луну. И тогда Роза покидает оджах, пятясь, чтобы не поворачиваться к нему спиной.