В конце апреля в Галерее искусств Церетели на Пречистенке открылась выставка из цикла «Живая жизнь», в рамках которой современные художники говорят о проблемах окружающей среды. В преддверии выставки идеолог проекта LiveLife и главный редактор журнала «Баку» Лейла Алиева встретилась с Зурабом Константиновичем в просторном атриуме его галереи, чтобы поговорить о монументальном искусстве, академическом образовании и о том, почему у каждого поколения своя современность.

Имя скульптора, художника, многолетнего президента Российской академии художеств Зураба Константиновича Церетели прочно ассоциируется с монументальными ансамблями Манежной площади, Поклонной горы, стрелки Москвы-реки; его произведения украшают улицы многих городов мира. Но далеко не все знают, что он же является директором Московского музея современного искусства (ММОМА) – первого российского музея, полностью специализирующегося на новейших тенденциях.

ЛЕЙЛА АЛИЕВА: Когда вы решили стать художником? Всегда очень интересно, как люди делают выбор жизненного пути.

ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ: У меня это случилось в раннем детстве. Мой дядя (Георгий Нижарадзе. – БАКУ) был художник, очень красивый человек, к тому же интеллектуал и атлет. Он жил с нами в одном доме. Я на него смотрел с восхищением и думал, что если стану художником, то буду таким же красивым атлетом. Художником я таки стал, а красавцем – нет (смеется). Дядя к тому же был очень тонким педагогом: вовремя подсовывал мне цветные карандаши, подсказывал что-то, давал задания и направлял. И я очень полюбил эту профессию. К тому же у нас в доме постоянно собирались его друзья-живописцы, так что я рос в очень творческой атмосфере.

Л.А.: Насколько мне известно, ваш отец вначале этот выбор не приветствовал.

З.Ц.: Ой, он категорически был против того, чтобы я становился художником. Мечтал, чтобы я стал инженером, как и он. Папа, мама и мой дядя постоянно жарко спорили на тему моего будущего. А я смотрел на них и не понимал, почему они так шумят. Потом уже, спустя много лет папа умолял: не рассказывай никому об этом, пожалуйста (смеется).

Л.А.: Давайте вернемся на миг в вашу юность. Кто был вашим первым педагогом?

З.Ц.: Тогда была совершенно удивительная эпоха – у нас в Тбилисской академии художеств преподавали выдающиеся мастера: Василий Шухаев, Иосиф Шарлемань, Уча Джапаридзе. Моим педагогом был Василий Иванович Шухаев, потрясающий рисовальщик, очень тонкий мастер. До революции он работал с Мейерхольдом, позже стал членом объединения «Мир искусства», сам Александр Бенуа выхлопотал для него стипендию в Италии. Уже после революции он преподавал в училище барона Штиглица, был выбран профессором Петербургской академии художеств. А потом – эмиграция в Париж, возвращение в СССР, лагерь, исправительные работы, ссылка в Магадан. Его выпустили в 1945 году, но работать в Москве и Ленинграде запретили. И тогда грузинские художники выпросили для него разрешение жить и работать в Грузии: Шухаев стал главным художником Театра имени Марджанишвили и профессором кафедры рисунка. И для нас, студентов, это было настоящим везением. Он стал мостиком, соединившим нас с великой традицией русской живописи. Шухаев любил повторять заповедь «Искусство для искусства». Это стало для меня настоящим открытием: все же вокруг говорили, что «искусство для народа», он же научил сперва думать о форме и объеме, то есть шел вопреки бытующим традициям соцреализма. Он был настоящим гигантом и очень много мне дал.

Л.А.: В ваших работах часто присутствует божественная тема. Вот мы сейчас сидим в центральном зале Академии художеств, и нас окружают ангелы, мне безумно нравится здесь находиться.

З.Ц.: Вы знаете, я в начале 1960-х работал главным художником в Институте истории, археологии и этнографии Академии наук Грузии. Прошел через историческую школу, можно сказать. Тогда было запрещено говорить о Библии в религиозном контексте, но позволялось описывать исторические факты и исследовать религиозные памятники в духе советского искусствоведения, которое, к слову, бережно относилось к сохранности культурного наследия. Я тогда по заказу института делал копии фресок церкви XII века близ Кутаиси и очень многое для себя узнал и открыл: религиозные сюжеты, средневековую технику. Мы и в академии проходили все эти вещи – мозаичные композиции, фресковые отношения, – а тут я на практике все это исследовал. Очень важный был опыт.

Л.А.: А как случилось, что вы оказались в Париже? Вы там учились?

З.Ц.: Нет, не учился, но мне действительно удалось попасть в Париж в 1964-м. У моей супруги Инессы Андроникашвили там жила тетя, уехавшая после революции из Петербурга. Когда закрыли границы, почти все из первой волны эмиграции оказывались в Париже через Грузию. Марк Шагал тоже так уехал. Княгиня Андроникашвили пригласила нас с супругой к себе. Меня пустили, а мою жену в последний момент – нет. Потому что у нее не было родителей, их репрессировали в 1937-м. Власти подумали, что мы хотим остаться во Франции. В итоге я поехал один, и дядя и тетя Андроникашвили устроили мне встречу с Шарлем де Голлем. Я потом свои впечатления от этой встречи – как он вышел, как стоял, это надо было видеть! – воплотил в скульптуре. Де Голль дал команду показать мне все музеи Парижа. Мне показали музеи, познакомили с художниками, которых я заочно любил.

Л.А.: Какие впечатления у вас были от встреч с Пикассо и Шагалом?

З.Ц.: Попав в мастерскую Пикассо, я понял, что художник может заниматься одновременно и скульптурой, и живописью, и графикой. А у нас так не разрешали, говорили: «Ты живописец, вот и занимайся живописью. Скульптор? Занимайся скульптурой!» Шагал был мудрейший человек, мы с ним и потом встречались, он приезжал ко мне в мастерскую, бывал в Адлере, когда я там бассейн делал. Было приятно, что его интересовало мое пластическое отношение к монументальному искусству. Главное, что вынес я из общения с ними, – надо быть внутренне свободным: искусство для искусства, не перестаю это повторять.

Л.А.: Вы прошли через советскую монументальную школу, оформляли посольства по всему миру. Что вам это дало?

З.Ц.: В России всегда был синтез архитектуры и монументального искусства. Что-то увидели в моей пластике, меня выбрали, и я работал с удивительными скульпторами и архитекторами: Михаилом Посохиным, Анатолием Полянским, Дмитрием Бурдиным. Я сделал огромное панно для посольства СССР в Бразилии – вид Москвы. Это был прекрасный опыт. Не галерейное и не салонное мышление, а монументальное. Я немного переживаю, что монументальное искусство постепенно исчезает. Мне в этом деле очень помог опыт работы в Институте археологии и этнографии: я понял, что каждая эпоха имеет свои масштабы и свою пластику. А еще я научился работать с историческими фактами. Сорок лет назад начал работать над летописью грузинской и российской истории. Сейчас только закончил, и то не совсем: еще три пятиметровые вещи остались.

Л.А.: Как вы только успеваете? Для вас времени не существует?

З.Ц.: Скажу по секрету: искусству нужно время только для того, чтобы быть оцененным. Посмотрите на Микеланджело и Леонардо да Винчи – как много у них работ! Первое впечатление – вот что важно. Свет, настроение – все меняется, но твое отношение к предмету – самое главное.

Л.А.: Ваши памятники украшают многие столицы мира. Расскажите о самом любимом и важном для вас проекте, может быть, даже не самом известном.

З.Ц.: Для меня все мои произведения одинаково важны и ценны. Как дети, знаете: младший, старший – неважно. Неважно, что создаешь, – небольшую памятную доску или масштабный монумент. Я отношусь к своим работам с одинаковым теплом. Вообще, я человек ищущий, не могу остановиться, получить удовлетворение и успокоиться. Мне кажется, я еще не создал того произведения, о котором бы сказал, что вот оно – главное в моей жизни.

Л.А.: На мой взгляд, вы совершенно лишены чувства конкуренции по отношению к коллегам-художникам. Или это ошибочное впечатление?

З.Ц.: Я считаю, что художники должны помогать друг другу, а не состязаться. В годы студенчества у нас был интернациональный класс. Разные нации по-своему видят и передают искусство. На выставках, в которых участвовали художники со всего Союза, мы ходили и восхищались: «Посмотрите, какую прибалты лессировку делают! А художники с Кавказа – какую чеканку!» Нас связывала и связывает огромная дружба с азербайджанскими художниками Тогрулом Нариманбековым и Таиром Салаховым, мы имели возможность делать совместные выставки, учиться друг у друга. Это было настоящее богатство! Мне не очень нравится, что сейчас все по отдельности танцуют. Я стараюсь всегда помогать молодым. Мы вчера в академии наградили начинающих художников – очень сильное поколение растет.

Л.А.: Влияют ли на творчество ваши грузинские корни? Важна ли вообще для художника в современном мире национальная идентификация?

З.Ц.: Конечно, влияют. Кто же я без своих корней? Наши корни дарят нам возможность выразить уникальность той земли, которая нас родила, характер народа, частью которого мы являемся. Национальная идентичность – это всегда очень важно. Вспомните эпоху Возрождения – какая мощь! Но ведь итальянское Возрождение и северное абсолютно разные. Как природа влияла на создание тех образов, которыми мы сегодня восхищаемся! Даже сейчас, когда современное искусство тяготеет к универсальному языку, глобальным пластическим формам, все равно в произведениях мы чувствуем и национальную художественную традицию, и религиозную связь.

Л.А.: А как вы относитесь к современному искусству?

З.Ц.: Каждое новое поколение – это новая современность. Пришел новый век, придет и новое понимание искусства. Революционные технологии появились – столько возможностей искать новые формы... Используйте их, обращаясь к Творцу! Для меня в каждой эпохе, в каждом стиле есть смысл. Истинный художник одной только формой жить не может. Смысл всегда имеется. Если зрителю говорят, что не нужно его искать, не верьте. Ищите! Смысл не может быть новым или старым. Он всегда восходит к вечным ценностям.

Л.А.: А система академического художественного образования должна как-то меняться в соответствии с требованиями времени?

З.Ц.: Нет, категорически нет: тут я консерватор. Академическое художественное образование – то, что объединяет прошлое, настоящее и будущее. Оно выдержало испытание историей. В этом году Академии художеств исполняется 260 лет, она формировалась со времен Петра I. Ценность академического образования понимали даже во времена экономической разрухи. В 1947 году страна еще не оправилась от войны, но уже начали восстанавливать Академию художеств. Академия собрала лучшие силы, создала творческие мастерские как аспирантуру для выпускников. Готовили по всем художественным профессиям – и творческим, и исполнительским. Был свой базовый научный центр, Институт теории и истории изобразительных искусств. Он и фундаментальными исследованиями занимался, и методиками преподавания. Выпускал учебники, пособия по всем дисциплинам: рисунку, живописи, перспективе, анатомии... Сейчас все говорят о непрерывном образовании, а мы этого добились давно. Нигде в мире такой выстроенной системы не было. Американцы и китайцы только пытаются ее внедрить, приглашают меня преподавать. А мы ее можем лишиться. Но я зубами буду защищать эту мудрость – «искусство ради искусства».

Л.А.: Вы президент Академии художеств и одновременно директор Московского музея современного искусства. Скажите, какие функции должен выполнять музей в современном мире? Как привлечь молодых людей на выставки?

З.Ц.: Мир меняется, и наше отношение к музею тоже. Сейчас появились уникальные технологии, новые возможности. Вообще теперь многое можно увидеть в интернете, это тоже вызов. Но живое общение с искусством не заменишь ничем. Это обмен энергией между произведением искусства и зрителем. С другой стороны, музейное дело все время развивается, и очень важно, чтобы молодое поколение специалистов реализовывало свои концепции, новое видение. Тогда и молодому зрителю будет интересно. Мне кажется полезным, когда выставки сопровождаются фильмами, мастер-классами, чтобы зритель мог окунуться в процесс создания произведения. И это помогает понять изобразительное искусство – его сложность и многогранность. Вот мой внук Василий Церетели (художник, куратор, исполнительный директор ММОМА. – БАКУ) умеет привлекать молодых людей к нему в музей – столько образованных ребят ходит.

Л.А.: А кто к кому чаще приходит за советом – Василий к вам или вы к нему?

З.Ц.: Это как посмотреть (смеется). Я большое удовольствие получаю от общения с ним. Знаете, молодежь всегда рождает свой новый мир посредством искусства. Мы позавчера вместе открывали выставку в ММОМА на Петровке, и в очередной раз я удивился тому, какое у Василия глубокое философское понимание искусства, какие интересные концепции он выстраивает. Я не вмешиваюсь в его дела. Предоставил полную свободу. Только наблюдаю.

Л.А.:Вы, несмотря на занятость, находите время для занятий с детьми. Видите особую красоту в детских рисунках?

З.Ц.: Я больше получаю от детей, чем даю. По пятницам всегда провожу мастер-классы: два часа, пока они сами не устанут, занимаюсь с ними. Тридцать человек приезжают из разных губерний и школ.

Л.А.:А что вы думаете про культурную политику – какие вещи она должна учитывать?

З.Ц.: Я думаю, что ваш дедушка, Гейдар Алиев, был в этом смысле мудрейший человек. Он часто приезжал в мою мастерскую в Тбилиси. И он всегда стремился к тому, чтобы кавказские художники чувствовали себя единым целым, чтобы не терялась культурная общность. Он понимал, что государство должно поддерживать художников, быть главным заказчиком и потребителем большого искусства. Такое тонкое было отношение, я его обожал.

Л.А.:Я думаю, он рад сейчас нашей встрече. Спасибо вам за теплые слова.