В Баку с концертом приехал Денис Мацуев – возможно, самый известный и титулованный российский пианист. Он рассказал нам о своем романе с азербайджанской столицей, о нелюбви к конкурсам и о музыке, которая заставляет его плакать.
Для многих Мацуев – просто синоним слова «пианист». Дерево – дуб, цветок – роза, дирижер – Гергиев, пианист – Мацуев. Сборную СССР по хоккею когда-то называли «красной машиной», имея в виду ее невероятную результативность; Дениса Мацуева впору называть «Рахманинов-машиной». «В игре Мацуева есть железо и сталь», – пишет рецензент на влиятельном сайте Bachtrack, и порой кажется, что сам Мацуев состоит из железа и стали, иначе сложно представить, как он выдерживает такие нагрузки: бесконечные гастроли, записи, перелеты.
Только он способен давать в год по 270 концертов: это значит, что большую часть времени он выступает ежедневно, а иногда бывает по два выступления в день. Конек его программ – фортепианные концерты Рахманинова, вообще же специализация Мацуева – размашистые исполнения романтического репертуара, от Чайковского до Листа. Его не напугать и не смутить ничем, он способен выступать и в Карнеги-холле, и на стадионе; новые программы он учит в самолетах, когда спит – непонятно. Но этим его бурная деятельность не ограничивается: он руководит фестивалями «Звезды на Байкале» и Crescendo, опекает дебютантов в благотворительном фонде «Новые имена», борется за то, чтобы оснастить новыми роялями каждый приличный город в Российской Федерации, а в свободное время (непонятно, что это вообще может значить в его случае) играет джаз.
БАКУ: Как вы выстраивали программу для бакинского концерта? Стремились сделать ее понятнее?
ДЕНИС МАЦУЕВ: Ни в коем случае. В том-то и дело, что эта программа не была доступна широкой аудитории. Если, скажем, финал Семнадцатой сонаты Бетховена знают все – это, выражаясь современным языком, хит, – то «Вариации на тему Корелли» Рахманинова исполняются очень редко. Для меня это знаковое сочинение, очень важное для моих отношений с Сергеем Васильевичем. У меня с Рахманиновым очень близкий контакт: я являюсь артистическим директором его фонда, записывал неизвестные произведения, которые мне подарил внук Рахманинова, на его рояле в его имении Сенар, в Люцерне. И сейчас мы реанимировали конкурс Рахманинова, который пройдет в России в 2021 году, в трех специальностях – собственно, в тех, в которых был одинаково велик Сергей Васильевич: пианист, дирижер и композитор.
«Вариации на тему Корелли» – одно из самых его трагических, мистических произведений, пропитанное ностальгией. Он писал его в 1930-е годы вдали от родины, и при жизни никто, кроме автора, эти «Вариации» не играл. Я их выучил десять лет назад, сыграл три раза и надолго отложил. Бывают такие моменты, когда понимаешь, что еще не созрел этот роман, не дошел до точки кипения. И только в этом году я их вынес на большую сцену. Провез по 25 столицам мира и приехал сюда. Это очень сложная для восприятия вещь. Не Второй, не Третий концерт, не тот романтический Рахманинов, которого все знают. Это совершенно потусторонний мир, такой же, как в Четвертом концерте, написанном в Америке.
БАКУ: Но баллады Шопена, тоже вошедшие в программу, уж точно нельзя назвать непонятными.
Д.М.: Да, они приятны для любого уха – не только меломанам, но и обычной публике, которая пришла в зал и хочет насладиться красивыми романтическими фразами. Но после них шла прокофьевская военная соната, и она, мне кажется, тоже не для широкого слушателя. Прокофьев уникальным образом предвосхитил наше время, его произведения до сих пор звучат очень современно. Так что с моей стороны это был определенный риск – играть такие вещи. К тому же зал, в котором я играл, не предназначен для концертов классической музыки, а это всегда опасно. Там была подзвучка, микрофоны, все это поперек эстетики концерта классической музыки. Если нет акустики, многое теряется.
Но бакинская публика меня поразила. Восхитила своей понимающей тишиной. Послевкусие после концерта было замечательное, это всегда о многом говорит. Несмотря даже на то что я немножко приболел, чувствую себя прекрасно! Ведь понять такие произведения не так-то просто. Сколько человек было в зале – больше двух тысяч?
БАКУ: Почти. Тысяча семьсот.
Д.М.: Вот видите. Это говорит о том, что наш роман с Баку был незаслуженно прерван по техническим причинам: я никак не мог сюда добраться из-за своего графика. Но доехал и счастлив. Мы повстречались и пообщались со многими замечательными людьми, вспомнили ту комнату, в которой Владимира Ивановича Федосеева и меня, еще совсем юного, принимал сам Гейдар Алиев. Очень хорошо это помню, невероятно ностальгические воспоминания.
По итогам этого концерта могу сказать: я очень люблю Баку! И хочу тут не только выступать, но и искать молодые таланты. Я уверен, они здесь есть. Мы таким поиском занимаемся очень активно – этому посвящена и деятельность нашего фонда «Новые имена», и конкурс Grand Piano Competition, и многое-многое другое. В таком городе, как Баку, должны быть знаковые фестивали, конкурсы, которые будут выявлять молодые таланты. Думаю, мы сможем сделать что-то интересное вместе. И конечно, просто присутствие в этом замечательном городе очень подзаряжает. Я обязательно сюда вернусь в ближайшее время. И еще: Баку как воздух необходим новый концертный зал. Филармония прекрасная, но она ведь крохотная.
БАКУ: С какой музыкой у вас ассоциируется Баку?
Д.М.: Что-то очень мелодичное. У азербайджанцев очень красивые голоса и, как правило, высокие – тенор или баритон. Вообще азербайджанская музыка очень романтичная и близка нам своей мелодичностью, уникальным теплым отношением к фразе и звукоизвлечению. Это может быть и танцевальная, темпераментная, задорная музыка, и очень протяжная. Конечно, с корнями в фольклоре.
БАКУ: В русской музыке есть богатая традиция ориентализма, музыкального изображения Востока. Что из этой традиции вам ближе всего?
Д.М.: На самом деле у многих великих композиторов присутствуют восточные интонации. Даже у Сергея Васильевича Рахманинова в его гениальном мелодизме присутствуют его татарские корни, хотя казалось бы… Вообще я считаю, что у таланта не может быть национальности. Но кровь, зов предков так или иначе проявится. У Рахманинова, Чайковского, Стравинского, Щедрина это слышно.
«Я глубоко убежден, что ребенок наравне с буквой и цифрой должен познакомиться с нотой. Это нужно абсолютно всем, просто для развития мозга»
БАКУ: Сейчас в Москве идет активная дискуссия вокруг возможной реформы музыкальных детских школ. Многим кажется, что система устарела. Что вы про это думаете?
Д.М.: А я всегда и везде говорю, что наша система музыкального образования должна быть возведена в ранг неприкасаемого национального достояния. Весь мир нас копирует – Китай, Япония, Корея, – а мы хотим реформировать. Не дай Бог! Я об этом говорю в самых высоких кабинетах. Ведь благодаря этой системе мир каждый год получает удивительных, уникальных музыкантов. Как правило, настоящие самородки не из Москвы и Петербурга, а из простых музыкальных школ в глубинках. Часто не из музыкальных семей – безотцовщина, тяжелая ситуация… Музыкальные школы их спасают.
Можно ли нынешнюю систему заменить на что-то лучшее? Не факт. Не надо трогать святое. Я затем и вхожу в разные общественные советы, в Совет по культуре при президенте, чтобы отстаивать такие вещи. Например, Гнесинка – специальная музыкальная школа, в которую хотели внедрить новые стандарты, чтобы ребенок мог заниматься профессионально лишь с 12 лет. Хотя распознавать таланты и нормально заниматься у нас всегда начинали с семи. Из этих уникальных школ вышли выдающиеся музыканты. И слава Богу, что эти школы никто не тронул благодаря нашим выступлениям.
БАКУ: Как воспитать в ребенке музыкальный вкус, чтобы он мог отличать хорошее от плохого?
Д.М.: Уроки музыки в общеобразовательных школах должны быть совершенно другими. Чтобы не было ощущения, что это несерьезно и скучно, как сейчас, увы. Нужны новые стандарты – ужасное слово, но без них никуда. Я глубоко убежден, что ребенок наравне с буквой и цифрой должен познакомиться с нотой. Это нужно абсолютно всем, просто для развития мозга.
Но конечно, важно и то, какая музыка нас окружает. Люди с утра садятся в автомобиль, включают радио – и что они слышат? Есть радио «Орфей», но оно почти ни в одном российском регионе не ловится. А ведь я знаю простых таксистов, которые слушают «Орфей» в машине, – их это успокаивает.
И еще, конечно, ответственность родителей – познакомить своих детей с разной музыкой. Не только с той, которая долбит из телевизора. Ведь там все фальшивка, обман. Они должны видеть настоящих исполнителей. Ох, я все время завожусь, когда про это говорю.
И я считаю, что знакомить с классикой можно абсолютно любыми способами. Я готов играть в самых неприспособленных местах, на open air, где угодно – лишь бы слышало побольше людей. Я играл перед открытием чемпионата мира по футболу на Красной площади вместе с Гергиевым, Паваротти, Доминго, Нетребко. Мы каждый год вместе с Гергиевым даем концерт на Поклонной горе для 70 тысяч человек. И никогда не забуду, как я играл Второй концерт Рахманинова на церемонии закрытия Олимпиады в Сочи и меня слушало несколько миллиардов человек. Я был тогда одним из самых счастливых людей на свете. Конечно, играть на стадионе не то же самое, что играть в филармонии. Звук другой, не акустический, через микрофоны… И конечно, тебя будут критиковать – и критикуют. Все это риск. Но я готов идти на риск. Потому что понимаю, ради чего все это.
БАКУ: Вы активно добиваетесь, чтобы во всех крупных и некрупных городах России были хорошие рояли. Как продвигается ваша борьба? И действительно ли нужно начинать именно с инструмента? Ведь вы учились играть на скромной «Тюмени», и вроде неплохо получилось.
Д.М.: В советские времена каждая вторая или третья семья имела пианино в доме. Ребенок ходил в музыкальную школу, которая стоила 23 рубля, как сейчас помню. Я играл на «Тюмени» и «Иртыше». Эти фабрики, к сожалению, исчезли, сейчас мы их реанимируем. Три фабрики начали выпускать наши пианино, которые уже поставляются в музыкальные школы. Понятно, что инструменты в школах, особенно в регионах, еще советские, ужасного качества. А для ребенка, конечно, очень важно играть на нормальном инструменте. Первое прикосновение к инструменту – это же первое знакомство. Если нормальная клавиша, новый молоточек бьет по струне – безусловно, это запоминается. Разрабатывать технику, интонирование нужно на достойном инструменте. Да, я сам начинал на разбитой «Тюмени», но поверьте, если бы у меня дома стоял рояль Steinway или Yamaha, многие вещи я бы успевал гораздо быстрее.
БАКУ: Его ведь еще надо грамотно настроить, это тоже проблема.
Д.М.: Настройщики – огромная проблема, их практически нет! Мы делаем все возможное, чтобы посылать молодых на стажировку в Японию, на фабрику Yamaha, в академию молодых настройщиков. Но все это сложно, ведь далеко не все хотят быть настройщиками. Это призвание, а не индустрия.
Я не люблю хвастаться, но при моем непосредственном участии за последние пять-семь лет в филармониях разных регионов появилось более 50 качественных концертных инструментов. Теперь, конечно, надо заняться школами. Но дело уже пошло.
БАКУ: Многим кажется, что будущее классической музыки – в Азии. Вы в это верите?
Д.М.: Знаете, в чем китайцы гениальны? У них в каждой деревне сейчас строится новый концертный зал, не зал даже, а космический корабль, залов на шесть. Понятно, что деревня по китайским меркам – это миллионный город, тем не менее. Куда-нибудь под Шанхай приезжаешь – концертный зал, оперный зал, балетный зал, зал для конференций, две огромные космические тарелки стоят. И они заполнены. И к ним приезжают Венская, Берлинская, Лондонская филармонии. Вложения в культуру идут наравне со спортом, это задача партии. Ребенок автоматически идет в музыкальную школу, дома пианино – ну, как у нас было. Там больше 70 миллионов пианистов. И конечно, появляются уникальные молодые музыканты. А русские педагоги уезжают туда на заработки и получают в пять-семь раз больше, чем в России. Говорю это со слезами на глазах.
БАКУ: Вы в детстве трижды ломали руки. Не ставило ли это под угрозу вашу будущую карьеру? Вы из тех пианистов, которые берегут руки и остерегаются любой физической работы, или вам все равно?
Д.М.: Гвоздь могу вбить так – мало не покажется! Я разрушил стереотип о вундеркинде: каким был, таким и остался. Никогда ничего не боялся, и когда выходил играть в хоккей или футбол – тоже. К переломам относился с иронией. Скажем, когда сломал правую руку, выучил концерт для левой руки Равеля и был счастлив, что не нужно писать контрольные. Родители, конечно, были в шоке: ведь если что-то не так срастется в руке, все может пойти прахом. Но я такой человек, не берегу себя ни на сцене, нигде. И над руками не трясусь, даже в мороз не надеваю перчатки. И у меня руки никогда, кстати, не мерзнут.
БАКУ: Вы слушаете что-то за пределами классической музыки?
Д.М.: Конечно. Я поклонник классического рока: Deep Purple, Rolling Stones, Queen. Люблю Стинга. И нашу советскую эстраду обожаю, это тоже своеобразная классика, там каждая песня была шедевром. Не просто так же Магомаев, оперный певец с уникальным голосом, занялся эстрадой. Тогда каждая песня готовилась годами, и часто это не меньший шедевр, чем Третий концерт Рахманинова. Неслучайно Плетнев считает Александру Пахмутову Рахманиновым нашего времени.
БАКУ: Какая музыка может заставить вас заплакать?
Д.М.: Любая. Я очень сентиментальный человек. Мелодия из какого-нибудь фильма – запросто. Музыка – всегда один из главных героев фильма. Если сюжет ложится на музыку, если она попадает в образ, меня очень легко растрогать до слез. Бывало даже, что у меня на сцене выступали слезы во время выступлений. Конечно, это было связано с собственными переживаниями: они как-то удачно ложились на мое эмоциональное состояние в момент игры.
БАКУ: Ваши родители до сих пор ходят на ваши концерты. Сейчас, когда вы уже состоявшийся музыкант, насколько вам важна эта поддержка? Были ли моменты, когда вы уставали от такой гиперопеки?
Д.М.: Не просто ходят, а летают со мной по всему миру, от Америки до Японии. Это моя главная опора и поддержка. И мне это очень необходимо, мы до сих пор с папой занимаемся, как и 35 лет назад. Мы очень оптимистичная семья, как-то органично у нас все это происходит. Конечно, они от всего отказались ради меня, бросили все в родном Иркутске в 1991-м и приехали в Москву. От клише «маменькиного сыночка» мне уже не избавиться. Но это у любого вундеркинда есть.
Просто любому музыканту, независимо от статуса, нужен человек, который говорит ему правду. Как звучал сегодня на концерте, был ли правильный баланс, как все выглядело. Вот мои родители как раз такие люди. Они хорошо знают, на что я способен. И их взгляд зачастую сильно отличается от того, как видят другие. Скажем, у меня был концерт в Карнеги-холле: 15 бисов, овации, зал просто кричит, на следующее утро в The New York Times выходит статья, что это один из лучших концертов сезона. А после концерта мы идем с родителями в отель, и они мне говорят совершенно другие вещи. Не для профилактики, а именно потому, что знают, как было на самом деле.
«Азербайджанская музыка очень романтичная и близка нам своей мелодичностью, уникальным теплым отношением к фразе и звукоизвлечению»
БАКУ: Какой момент в судьбе вы могли бы назвать переломным? Когда вы окончательно поняли, что музыка – ваша судьба и выбор?
Д.М.: Видимо, основной вехой была победа на Конкурсе им. Чайковского. Хотя он тогда организационно находился на самой низкой ступени развития – был полный бардак, как и везде в 1990-е годы. Никаких концертов я благодаря ему не получил, интернета тогда не было, никто ничего не знал. Но я знал, что я победитель, и это было самое главное.
И если бы меня спросили, хотел бы я что-то изменить в своем пути, я бы ответил: ничего. Конечно, работа над ошибками ведется постоянно. После концерта приходишь в отель, а внутри еще кипит то, что было на сцене. Рихтер любил после концертов оставаться в зале и заниматься на рояле, повторяя те моменты, которые не получились. Я так не делаю, но вообще подобные моменты проигрываю постоянно.
БАКУ: По количеству концертов, даваемых вами в год, вы соперничаете только с Валерием Гергиевым. Никогда не возникало соблазна замедлиться?
Д.М.: Никогда. Успеваю учить в год одну сольную программу и два концерта с оркестром. Сейчас у меня в репертуаре 47 концертов с оркестром и 24 сольные программы. Бывает, за час до концерта начинаю играть не то, что нужно сегодня на сцене, а то, что еще только требуется выучить. И мне хорошо в этом графике. Все музыканты разные, кто-то играет больше, кто-то меньше – главное, что остается после нас. Если мне скажут: «Есть свободная неделя, езжай на остров или в лес, вот дом с роялем, учи там новую программу», – я не смогу. А на гастролях, между перелетами – нормально. Конечно, есть и много другого, кроме выступлений: скажем, сейчас я буду возглавлять жюри Конкурса им. Чайковского.
БАКУ: Тяжелая это работа?
Д.М.: Ненавижу ее. У меня есть детские и юношеские конкурсы, но там другая система: нет проигравших, нет обиженных, вылетевших между турами. А здесь надо давать первую, вторую премии, всегда есть люди, не проходящие в следующий тур… Поначалу я просто отказался. Я ведь с другой стороны баррикад, сам был на той сцене. А главное – это же не спорт, мы не ставим рекорды. Как оценивать исполнение? Это все субъективно. Один играет виртуозно, другой философ – кто лучше? Невозможно сказать.
Конечно, как ни относись к конкурсам, история Конкурса им. Чайковского показывает, что ошибок там практически не было. Большой талант видно всегда. И все победители остались на сцене. Но все равно единственный довольный человек на конкурсе – это победитель. А остальные – проигравшие. Как им это объяснить? Очень сложно. Но мы что-нибудь придумаем.