КультураПланируя интервью с Агарагимом Гулиевым, мы очень хотели узнать, почему он выбрал именно флейту. Выяснилось, что Агарагим флейту не выбирал. Она выбрала его.
Агарагим Гулиев родился в Баку в 2000 году, с отличием окончил музыкальную школу по классу флейты. Уже в девять лет получил звание «Открытие года» в Российском информационно-культурном центре, а в 12 лет завоевал Гран-при на I Международном конкурсе молодых музыкантов стран исламского мира и был направлен на обучение в летнюю музыкальную академию Юрия Башмета в класс председателя Ассоциации флейтистов Италии Сальваторе Ломбарди.
В 13 лет Агарагим выступил в Георгиевском зале Кремля с оркестром президента РФ, а в 17 лет – в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже. Президентский стипендиат Азербайджанской Республики, лауреат Президентской премии. В 2018 году получил Первую премию на международном конкурсе Cle d’Оr в Париже.
С 2018 года Агарагим учится в Парижской консерватории имени Альфреда Корто и параллельно много концертирует. Он единственный азербайджанский флейтист, обучающийся в Париже, а также первый удостоившийся чести выступать в международной флейтовой академии сэра Джеймса Голуэя.
БАКУ: Для непосвященного человека флейта – странный выбор. Ее, скажем так, не назовешь звездным инструментом. Всем известны имена великих скрипачей и пианистов, но звезду-флейтиста вряд ли кто-то с ходу назовет. Какое будущее для себя видели вы, делая выбор?
АГАРАГИМ ГУЛИЕВ: По сей день не могу понять, почему полюбил именно этот звук, этот инструмент. Моя любовь к музыке и мое отношение к флейте, возникшее необъяснимым путем восприятия ее звука, двигали меня все это время.
В детстве я с родителями бывал на многих концертах Госоркестра в Бакинской филармонии и часто отмечал флейтовые соло – этот звук мне казался самым выделяющимся из всего оркестра. Звук с невероятным тембром, который мог выразить буквально любые эмоции в любом масштабе. На тот момент я не знал, что на флейте в оркестре играл мой будущий профессор – Музаффар Агамалызаде. К нему в класс я и попросил отдать меня.
За более чем десять лет занятий на флейте я понял, насколько сильно на мою игру влияют возраст, опыт и образование. Хочу отметить, что именно тот опыт, который я получил в классе Муззаффара Агамалызаде, мне очень пригодился в будущем во многих ситуациях.
В итоге считаю, что ни один другой инструмент не дал бы мне такой свободы, которую дает флейта! Отношение к игре на инструменте, к музыке, написанной для него, и ко многим касающимся этой темы вещам у меня менялось на протяжении взросления и обучения. В будущем я вижу себя солирующим флейтистом, педагогом или дирижером.
БАКУ: Вы сочетаете учебу с выступлениями и участием в конкурсах?
А.Г.: Да, это часть работы. Диплом зависит не только от экзаменов, но и от концертов, которые даешь. Консерватория предоставляет студентам зал для проведения бесплатных публичных концертов. Вопрос же не только в технике. Нас учат доносить до каждого зрителя в зале суть того, что писал композитор, его чувства. Ведь музыка – не только техника. Техничных музыкантов много, но дипломы консерватории выдают не всем. По 20–30 студентов в год отсеивается – те, у кого одна техника, и больше ничего. О’кей, ты можешь очень быстро сыграть, быстрее Марты Аргерих, а дальше что? Попробуй сыграть сонату Моцарта так, чтобы человек ощутил себя во времена композитора. Почувствовал другую акустику, звук – вот это называется профессионализмом. Хотя и техника, конечно, должна быть на уровне.
Исполнитель – не тот, кто вышел и очень эффектно и быстро сыграл. Это тот, кто может тронуть человека за душу так, чтобы мурашки побежали. Это зависит и от интерпретации, и от общего развития, и от музыкального развития, и от теории – всё вместе формирует настоящего музыканта.
БАКУ: Как это формализовать в процессе обучения? С технической частью понятно: сдаешь экзамены – сыграл правильные ноты, преподаватели оценивают фразировку, точность и так далее. Но тронул ли ты за душу? Это же невозможно измерить.
А.Г.: Вот вы смотрите в Лувре на картину и что-то чувствуете. А кто-то смотрит и ничего не чувствует. Не понимает. Как оценивают исполнителей на музыкальных конкурсах, на том же конкурсе Чайковского? Вот пианист Люка Дебарг – он тронул сердца слушателей? Еще как. А какое он место получил – четвертое, кажется? Но он запомнился. Честно скажу, я не помню лауреата того года – но я помню Дебарга.
Да, у него были небольшие проблемы с техникой, это даже мне было заметно. Но ее было достаточно, понимаете? Достаточно, чтобы заставить весь зал почувствовать музыку. Восприятие музыки и возможность передать смысл, заложенный композитором, зависит только от того, насколько ты его понял и насколько знаешь то, что делаешь. Как исполнять «Ленинградскую симфонию» Шостаковича, не зная контекста? Ведь экспрессия зависит и от этого. Это всё искусство интерпретации, которое, кстати, здесь, во Франции, преподается отдельно.
БАКУ: Многие профессионалы не любят конкурсы, потому что не хотят быть лошадкой на бегах. Вас не раздражает необходимость участвовать в музыкальном соревновании?
А.Г.: Ни один концерт не заставит почувствовать то, что конкурс. По сути, конкурс и есть очень тяжелый и очень важный концерт. Совсем не спорт. Конкурсы для меня – возможность показать себя очень-очень хорошим «ушам» и получить оценку. Француз скажет одно, немец – другое, русский – третье. Конкурс – это шанс. Ну и тот опыт и волнение, которые переживаешь на конкурсе, помогут на любом концерте.
Я – это я, имею право на свою интерпретацию. Ее я и показываю на конкурсе. И там ее оценивают. Например, самим французам не очень-то понравилось, как Люка Дебарг интерпретировал французскую музыку на конкурсе Чайковского. Но при этом он получил приз публики, то есть донес свою интерпретацию до слушателей.
Я в Париже тоже очень часто сталкиваюсь с тем, что педагоги-французы говорят: ты играешь хорошо, но французская музыка должна звучать не так. Ты недотянул, недоделал, посмотри то, почитай сё. Изучи Виктора Гюго! На поэмы Гюго очень много французской музыки разных композиторов, и без понимания его поэзии невозможно ее играть. А читать ее нужно только в оригинале, перевод не дает нужного смысла. Англичане, которые играют музыку, основанную на его поэмах, читают их по-английски – ну и играют в результате «по-английски».
БАКУ: Есть такой известный российский композитор Дмитрий Курляндский. Он с детства собирался стать профессиональным флейтистом, готовился поступать в Парижскую консерваторию, но переиграл губы, и эта травма навсегда закрыла для него карьеру. Впрочем, он стал очень успешным композитором. Знаком ли вам страх физической травмы, того, что подведет тело?
А.Г.: Еще как знаком. Интересно, что в разных странах свой подход к тому, сколько нужно заниматься. У меня был опыт с педагогами из Германии, Италии, Франции. Немцы могут сказать ученику: «Занимайся пять часов в день минимум, иначе не сыграешь на экзамене». Французы и итальянцы так не делают. Нужно самому понимать, насколько себя пережимаешь. Когда я понимаю, что переборщил с занятиями, просто останавливаюсь. Мне это объяснила Магда Ибрагимова, жена известного азербайджанского дирижера Фуада Ибрагимова. Она отучилась в Германии и, когда я пришел к ней на урок, заметила, что я сильно пережимаю в игре. Я начал жаловаться на боль в левой руке, она спросила, сколько я занимался, – а я тогда тренировался с 12 до 19, семь часов в день. И в этом оказалась главная проблема. Дело не в количестве часов – занятия должны быть качественными. Я с некоторых пор играю по два-три часа в день, не больше.
БАКУ: А раньше?
А.Г.: В детстве мог по четыре-пять часов. Оказалось, что золотая середина для меня – три часа. Но знаете, как бывает? Неделю занимаешься, с понедельника по пятницу, – всё великолепно. В субботу открываешь инструмент – ни одной ноты сыграть не можешь. Просто надо дать себе возможность расслабиться и право ошибаться. Мы же не роботы. Например, Михаил Плетнев на концерте в Парижской филармонии два раза чуть-чуть ошибся в концерте Рахманинова. Это не значит, что он плохой музыкант. Пусть лучше ошибется, но не переиграет руки до такой степени, что вообще не сможет выйти на сцену. Или история с Курляндским: если бы не было той травмы, он бы не стал известным композитором. Значит, так и должно было быть.
БАКУ: Если бы с вами вдруг такое произошло, какой был бы план «Б»?
А.Г.: А у меня такое было. Здесь, в Париже. Я не мог играть месяц. Я отучился год, очень хорошо сдал экзамен, на пятерку с двумя плюсами. Летом начал заниматься, и что-то пошло не так – болела то левая рука, то правая рука. Может, перенервничал на экзамене. Может, нервный срыв. Я знаю, как работает моя психика. Я чувствительный человек, на обычные вещи могу реагировать чрезмерно. Нужно понимать, когда следует отключать голову, иначе можно сойти с ума. А запасной вариант? Наверное, дирижирование.
БАКУ: У разных музыкантов разные страхи: валторнисты боятся киксануть, певцы – промазать мимо нот. А у флейтистов главный страх какой – поперхнуться?
А.Г.: Не только. Например, часто бывает, когда в инструменте от тепла дыхания скапливается конденсат, вытекает из клапанов, и рука начинает ездить по металлической трубке – вот это кошмар. Или палец скользит. Но это и у пианистов бывает – например, когда руки потеют, скользят по клавишам. Флейтист может поперхнуться, пересохнет горло – это самый распространенный страх. Когда играешь с пересохшим горлом, страдает артикуляция.
БАКУ: Какие возможны стратегии для молодого флейтиста? Вот вы окончите консерваторию – какие у вас есть пути? Сесть в оркестр? Стать солистом с определенным репертуаром, например барочным или романтическим? Или специализироваться на современной музыке?
А.Г.: Всё доступно. Я могу работать в оркестре, могу – педагогом, могу быть солистом. Для меня нет грани между камерной, барочной, классической и современной музыкой. Если образование хорошее, всё сыграешь. Иногда современная музыка выглядит просто сумасшедшей, но и ее можно понять. Например, у французского композитора Андре Жоливе есть цикл пьес, который называется «Пять заклинаний». Уже по названию понятно, какой образ хотел донести композитор.
Самое главное – воображение. В начале «Дафниса и Хлои» надо представить, как Дафнис подходит и будит Хлою, без этого не получится правильный звук. Если можешь представить себе картину этого волшебства, и Дафниса, и Хлою, то всё пойдет само собой. Без воображения, без гиперчувствительности не будет искусства. Очень многие музыканты хотели стать гениальными и известнейшими, но чего-то не хватило.
БАКУ: А вы чего хотели бы? У вас же наверняка в голове есть какая-то картинка?
А.Г.: Я бы очень хотел стать солистом. Точнее, так: я был бы очень рад им стать. На сцене просто уходишь в музыку – это очень большое удовольствие. Поэтому я люблю и дирижирование – там ведь тебя даже инструмент не ограничивает. Оркестр как бы играет за тебя, а ты доносишь то, что хочешь донести.
«Иногда современная музыка выглядит просто сумасшедшей, но и ее можно понять»
БАКУ: То есть вы могли бы играть и классический канон, и современную музыку, в том числе в пределах одного концерта?
А.Г.: Да. Концентрироваться на чем-то одном – значит замыкаться, быть узким специалистом, скажем, камерным музыкантом… Музыка – это краски. Это счастье, это горе… Невозможно играть одну барочную музыку, Баха или Телемана – не будешь развиваться. Мне кажется, что если я могу себя еще больше развить, то не имею права останавливаться, я обязан это сделать! Мне пока всё интересно. А если мне что-то интересно, я иду до конца.
БАКУ: У вас нет ощущения, что сейчас, в эпоху пандемии, внезапно оказалось, что классических музыкантов, даже очень хороших, слишком много? Не тревожит мысль о поиске работы по окончании консерватории, ведь конкуренция огромна, а возможностей мало?
А.Г.: Во-первых, я планирую окончить не одну консерваторию. А во-вторых, вы ведь не думаете, выходя из дома, что вам упадет на голову кирпич? Я никогда не знаю, что будет дальше, просто уверен в том, что должен заниматься музыкой. Место всегда найдется. Люди услышат. Естественно, над этим надо работать. Нужны агенты, нужно себя показывать, звонить, договариваться, звать на концерты. Нарабатывать связи. Нужно уметь себя продать. Звучит ужасно, конечно, очень не люблю это выражение. Но это необходимо. Если сидеть и думать: «О господи, коронавирус, что я буду делать дальше?» – ничего не произойдет. Сядь, выучи сонату Прокофьева, запиши, выложи в YouTube, отправь всем ссылку, а потом будет видно.
Конечно, все это тревожно. Мир меняется, это правда. Я часто думаю о будущем, бывает, ухожу в глубокую депрессию… Минут на семь. Пока не позвонит отец и не скажет: «Ты что, с ума сошел? Успокойся! Что случилось? Иди занимайся!» Иногда надо просто поесть. Это тоже влияет на психику.
БАКУ: А вы понимаете, в чем ваше, так сказать, конкурентное преимущество? То, что у вас действительно хорошо получается?
А.Г.: Нет. Я никогда не смотрю на плюсы, только на минусы. Знакомые говорят, что я ничего хорошего не вижу, мне всегда всё плохо… Но, мне кажется, это меня и двигает.
Если я добрался до цели, всегда есть следующая. А за ней еще одна. И мне это нравится. В тот день, когда я выйду после выступления и скажу себе: «Какой хороший был концерт, как я хорошо всё сделал!» – можно паковать чемоданы и ехать домой. Для меня это тупик. Зачем тогда делать что-то еще? Не знать, в чем ты хорош, – это счастье. Это значит, все еще впереди.
