Баку очень изменился. Стал современным мегаполисом с парками, небоскребами, дорогими автомобилями – и мне он нравится. Но мысленно я постоянно возвращаюсь в свой «маленький» Баку детства и юности, где остались молодые родители и бабушки с дедушками, где соседи были роднее родственников, а дружба и талант творили настоящие чудеса.

Многие из сегодняшних жителей Баку вряд ли представляют себе, что значит жить в коммуналке. А в моем детстве, в послевоенные годы, наоборот, отдельная квартира была редкостью. Люди возвращались с фронта, и их семьи подселяли к тем, кто жил «слишком» просторно.

У моей семьи была немного другая ситуация. Папа окончил Московскую консерваторию (класс композиции Дмитрия Шостаковича), и ЦК комсомола выделил ему комнату в столице, в коммунальной квартире на Лесной улице. Через год папа с мамой обменяли ее на две комнаты в коммуналке в Баку на улице Красноармейская (сегодня она носит имя Самеда Вургуна). Вскоре после их переезда родилась я.

Двухэтажный дом был старинным, очень красивым особняком. В парадном подъезде сохранились росписи на стенах: русалки, диковинные цветы. Вход в наши комнаты располагался как раз со стороны парадной, а соседи попадали к себе через длинный деревянный балкон, опоясывающий дом со двора.

В коммуналке, кроме нас, жили семья знаменитого художника по ковру Камиля Алиева и большое веселое семейство Ковальских. Его глава, дядя Витя, служил капитаном «Дозорного» – катера, который ловил в море браконьеров. Когда дядя Витя приносил с работы рыбу, то поровну делил ее на три семьи, и на нашей общей кухне начинались «рыбные дни». Жена дяди Вити, тетя Ася, работала бухгалтером, а три ее сестры, брат и многочисленные племянники так часто гостили у них, что тоже стали частью нашего сплоченного коммунального сообщества.

Несмотря на тесноту, общий санузел и кухню, мы жили очень дружно. Бытовые неудобства не так заметны, если делишь их с людьми, которые тебе дороги, с которыми приятно общаться, и знаешь, что эти чувства взаимны. По вечерам мы часто вместе пили чай, играли в нарды, все семейные торжества праздновали за общим столом. Свои первые в жизни шаги я проделала в комнату Ковальских, куда мама зашла поболтать с тетей Асей.

Кстати, у них был установлен единственный на всю коммуналку телефон, но, конечно, пользовались им все три семьи – для связи оставляли номер Ковальских.

Однажды тетя Ася позвала папу: «Карик, вас к телефону». Звонок был из приемной Мир Джафара Багирова: первый секретарь ЦК Компартии республики хотел что-то обсудить с папой, который тогда руководил Азербайджанской государственной консерваторией. Папа вполголоса начал что-то излагать, прикрыв трубку рукой. «Почему ты так тихо говоришь?» – удивился Багиров. Отцу пришлось признаться, что он не у себя в кабинете, а пользуется соседским телефоном. Багиров на это ничего не ответил, но уже следующим утром к нам пришли работники телефонной станции и установили на папином столе личный аппарат.

Дружба с соседями растянулась на десятилетия. Мы сохранили с Ковальскими сердечные, практически родственные связи и после того, как переселились из коммуналки. Не прервали связи, когда ушли в мир иной старшие члены наших семей. Племянница Ковальских, Инна, уехала в Москву. В период, когда я жила там, мы постоянно общались: грелись воспоминаниями о нашей дружной квартире и с любовью вспоминали близких. А потом продолжали делать это уже в письмах, по телефону – до последних дней жизни Инны.

В коммуналке на Красноармейской у нас было две комнаты. Одна служила всем четверым членам семьи одновременно столовой, гостиной, кабинетом и спальней. Сколько помню себя в той квартире, мы со старшим братом Фараджем всегда засыпали при включенной лампе. Мама накрывала ее огромным партитурным листом и зашпиливала прищепкой для белья, чтобы свет не бил нам в глаза.

Вторая комната безраздельно принадлежала папе. Входить туда, издавать громкие звуки и вообще беспокоить отца нам с братом запрещалось. Папа тогда работал над балетом «Семь красавиц». Основную его часть он создал в коммуналке, а летом 1952 года дописывал последние части партитуры на даче своих родителей в Пиршагах.

Дача была небольшой, уютной, и на ее скромной площади, как в коммуналке на Красноармейской, фантастическим образом размещалось огромное количество народа, в том числе Ковальские – они часто приезжали в гости.

На даче стояло пианино, по утрам папа садился за него дописывать «Красавиц».

Лето 1952-го выдалось очень жарким, с каждым днем работать становилось все труднее. Папа накрывался мокрой простыней, чтобы охладиться, – не помогало. Тогда бабуля Сона, папина мама, предложила выкатить пианино на веранду. Одно из ее окон мы называли «хазриевским»: оно выходило на море, и оттуда поддувал приятный сквозняк. Папа с радостью согласился.

Мне тогда было четыре года, и самое яркое воспоминание о том периоде такое. Возвращаемся с дедушкой Абульфазом с пляжа. Песок обжигает ножки, идти больно, к тому же я устала. Плачу, прошу взять меня на руки, но дед, известный в республике врач-педиатр, со знанием дела повторяет, что ходьба по горячему песку – хорошая закалка организма перед зимой. Наконец он сдается и сажает меня на плечи. Оказавшись на высоте, я вижу оранжевое солнце, песок и море до самого горизонта: ведь тогда в Пиршагах все дачи были одноэтажными, без высоченных заборов, как сейчас. У меня захватывает дух от необъятного простора. И в этот момент из нашего дома раздаются звуки папиного пианино…

Осенью того же 1952-го дедушки Абульфаза не стало. После его ухода в семье появилась новая традиция: каждый Новруз Байрам мы собирались у бабушки Соны. И с этим праздником, с шекербурой и пахлавой, с тем, как тщательно бабуля готовилась к нашему приходу, и с радостью, которой были охвачены окружающие, у меня связаны самые чудесные воспоминания.

В те годы адрес бабушки был таким: Физули, 47. Сегодня – Низами, 49. В бабушкиной квартире сейчас размещается Музей Кара Караева, чьим директором я была целых пять лет. Кстати, там можно увидеть многие вещи и мебель из нашей коммуналки на Красноармейской.

Часто родители с утра отводили нас с братом к бабушке, а сами шли на работу. Она ни минуты не давала скучать мне и Фараджу. Особенно нам нравилось играть в кругосветные путешествия. Бабуля сооружала корабль из стульев, швабра была мачтой, а простыня – парусом. Сквозь бури и штормы, отбиваясь от пиратов и акул, мы шли то к берегам Америки, где встречали дружественные индейские племена, то к тихоокеанским островам. А когда родителям приходилось уезжать из Баку, что тоже случалось нередко, бабуля переселялась к нам. Но в папиной квартире ни о каких кругосветках даже речи идти не могло: здесь с неимоверной строгостью соблюдались дисциплина и порядок.

У папы для нас были заготовлены свои игры. Когда мы были маленькими, он рассказывал бесконечные истории про брата и сестру. Он старший, она младшая – как мы с Фараджем. Только вымышленные дети были ленивыми, капризными и непослушными, из-за чего вечно попадали в неприятные ситуации. Мораль сказок была ясна: вот к чему приводит нежелание работать над собой, зато у таких воспитанных и умных детей, как я и Фарадж, всегда всё хорошо. Мы слушали как завороженные. Когда же выросли из сказок про своих антиподов, папа предложил нам совершенно упоительное занятие – игру на рояле в четыре руки (при том что рук у нас в общей сложности было шесть).

Надо сказать, что у папы была огромная музыкальная библиотека, и среди нот – много «четырехручных» переложений симфоний и оркестровых произведений, в основном западноевропейских: Моцарт, Гайдн, Бах. Самыми интересными были «Оркестровые сюиты» Баха.

Играли так: двое, например мы с папой, сидели за роялем, а Фарадж переворачивал ноты. Потом папа вставал переворачивать ноты, а со мной за инструмент садился брат, затем переворачивала ноты я, а играли Фарадж с отцом. Мы не могли остановиться – настолько это было увлекательно. Одно дело – слушать произведение на пластинке, другое – погружаться в него, исполняя самостоятельно. Мы могли заниматься по полтора-два часа, не уставая, что удивительно, ведь усадить детей за инструмент на долгое время довольно трудно. И конечно, во время занятий с отцом мы учились быстро читать ноты с листа. Великолепный мастер-класс!

И я и Фарадж учились в музыкальной школе-десятилетке при консерватории. Территориально она располагалась даже не «при», а в самом здании консерватории, на первом этаже. У нас были потрясающие педагоги по основным школьным предметам. Зная о нашей нагрузке на музыкальных занятиях, они относились к нам очень бережно, но при этом давали глубокие и обширные знания.

Учитель географии Аркадий Львович, который вел еще и английский в других классах, никогда не давал домашних заданий, мы все успевали сделать во время урока. За 45 минут проходили огромный материал, причем не из-под палки, без стресса и давления.

Преподаватель истории тоже не задавала на дом и контрольных не устраивала. При этом на ее уроках ребята всегда тянули руки и рвались отвечать.

Учителя любили нас, а мы – их. Ни разу за все десять лет у меня не возникало желания прогулять школу или притвориться больной. Я училась с удовольствием, и, как теперь понимаю, мне с этим очень повезло.

В студенческие годы вся жизнь тоже вращалась вокруг учебы. Наш курс много занимался, все старались приходить на экзамены максимально подготовленными, так что о студенческих приключениях рассказать особенно нечего. Кроме того, в тот период дома происходили вещи гораздо более интересные, чем танцы и вечеринки.

Я подружилась с двоюродным братом – Джахангиром Караевым. Он на два года младше, соответственно, когда я уже училась в консерватории, он оканчивал нашу музыкальную десятилетку. К тому времени родители переехали в Москву, Фарадж женился, у него родился сын, поэтому Джаник приходил заниматься к нам. Усаживался за папин рояль в его кабинете, а я – за второй, стоявший в большой комнате. И мы соревновались, кто дольше продержится за инструментом, причем часто, по удивительному совпадению, разучивали одно и то же произведение. Когда у меня появлялись идеи по исполнению, я делилась ими с Джаником, он же делился мыслями со мной. Интереснейшая получалась игра во всех смыслах слова!

Сидя в разных комнатах, переговаривались по самодельному телефону, который Джаник соорудил из электропровода и двух спичечных коробков, внутри которых находились какие-то мембраны. У моего кузена вообще имелось много талантов, но совершенно точно, что уже в школе он был потрясающим пианистом. Собственно, он родился виртуозом.

Позже наш Джахангир стал известным джазовым композитором и прекрасным преподавателем. Когда я оканчивала консерваторию, он разучивал фортепианный концерт Равеля. Это произведение показалось мне идеальным для дипломного концерта: в обязательную выпускную программу, помимо классической сонаты, должно входить крупное произведение. Так я вместе с Джаником стала учить Равеля.Наступил день экзамена. Я страшно волновалась, никого из родных на концерт не пригласила, даже маму. Из всей семьи в зал была допущена только жена Фараджа, Галя – она держала мои ноты. Музыканты – страшно суеверные люди, каждый верит в определенные приметы и соблюдает ритуалы. Галю я считала своим амулетом, ноты в ее руках должны были зарядиться правильной энергией – и волшебство сработало: я играла программу больше часа и ни разу не сбилась.

Когда закончила, встала и повернулась лицом к залу, увидела возле одной из дверей папу, который тайно пришел поболеть за меня. А у противоположной двери стоял мой будущий свекор, композитор Закир Багиров – он тоже захотел поддержать меня на последнем, самом трудном экзамене. Этот момент, словно фотография, навсегда запечатлелся в памяти.