Первое воспоминание – словно вспышка: теплый бакинский вечер, папа держит меня на подоконнике, курит папиросу и что-то напевает. Мы ждем маму. А вот и она идет, машет нам рукой... Мне тогда было года два-три, но я до сих пор помню мелодию, которую напевал отец.

Мое детство пришлось на войну: светомаскировка, окна, заклеенные полосками бумаги, керосиновые лампы, потому что электричество часто выключали, и керосиновые плитки, потому что газ тоже был не всегда. Нелегкие времена. Но детская (а может, и не только детская) память избирательна – помню только хорошее: как тщательно торговец растительным маслом подбирал воронку, чтобы из бочки наполнить бутылочку, с которой меня послала мама; как продавец на рынке взвешивал яблоки с походом и дополнительно протирал о рукав самое красивое, чтобы вручить мне...

Когда я гостил в Тбилиси, посмеивался над родственниками, которых, случалось, обвешивали в магазинах. В Баку было иначе: «Погоди, мальчик, погоди! Дай-ка я тебе положу довесочек». И хлеб взвешивали с филигранной точностью. Довесочек, конечно, съедался по дороге домой.

Мы особенно не нуждались, потому что папа получал военный паек. Да и аппетита у меня вечно не было. Однако когда соседка угощала нашу мальчишечью ватагу – своих было человек семь! – черным хлебом, тонко нарезанным и натертым солью с чесноком, я ел с огромным удовольствием. После мама улавливала запах чеснока и устраивала мне выволочку: «Как же тебе не стыдно, знаешь же, что людям трудно!»

Мой папа, начальник станции, получал в пайке «американские подарки»: консервированную ветчину, бекон в жестянках с ключом и все такое прочее, казавшееся немыслимо вкусным. Мы делились с соседями, а в консервных банках потом высаживались комнатные растения. Как-то отец съездил в командировку в Иран и привез оттуда жевательную резинку. Угостил родню. Помню, как тетя пила со жвачкой чай, мучительно пытаясь расклеить зубы...

Однажды к нам во двор пришел беспризорник, русский парнишка, колоритный, словно из фильма «Путевка в жизнь», – в рваных штанах, потрепанной ушанке, с папиросой в зубах. Он показался нам, малышам, очень взрослым. Соседи встретили этого мальчишку как родного. Одна старушка согрела в трех ведрах воду и помыла бродягу, кто-то принес целые брюки, кто-то – майку... Одели, обули.

Беспризорник поселился на чердаке и стал нашим капитаном, рассказывал всякие были и небылицы. Зато с таким атаманом сорванцы из других дворов нам были нипочем! Соседи каждый день подкармливали паренька, да так, что он даже поправился. Потом наш «атаман» куда-то пропал и вернулся снова в тряпье. И опять его отмыли и одели...

Трудное детство было, но такое доброе...

Если кто-то из соседей готовил что-то праздничное, например плов, непременно посылал остальным пай. Пай съедался, тарелка отмывалась, и туда обязательно что-то клали в ответ: возвращать пустую было не принято. Первыми кормили беременных, если такие поблизости были. Потому что, по поверью, беременная, почувствовав вкусный запах, могла опухнуть без еды.

Май 1945 года был очень теплым. Мы спали с открытыми окнами. Даже не знаю, почему комаров не было... 9-го числа проснулись от странного шума. В военные годы любой шум был признаком опасности, но на этот раз он показался совершенно мирным.

Папа был на дежурстве, мы с мамой в длинных ночных сорочках вскочили с постелей и через широкий подоконник выглянули в окно: трамваи на Телефонной улице стояли, вокруг ликовала толпа, все обнимались, целовались, кто-то уже растягивал гармошку... «Победа! Победа-а!»

О, после войны у нас были еще те забавы! Втайне от старших мы, пацаны, ездили на электричке за город на большую свалку, где было все вплоть до бронетехники. Для непременной игры в войнушку мы набрали такой арсенал из поврежденного оружия, что ого-го! Из внутренней обшивки танков выковыривали стекловату. Зачем? А затем, чтобы совать недругам за шиворот. Ох, как потом чесалось!.. А карбид подбрасывали зазнайкам в чернильницы: получался страшный фонтан! Вот такими мы были озорниками.

Сперва меня отдали в музыкальную школу-десятилетку. У меня был слух и, наверное, какие-то способности, но как же я ненавидел свою скрипку! Два года мучений – и когда однажды к нам во двор пришел слепой нищий со скрипкой, я просто взвыл: «Не хочу быть таким же! Не буду!»

И меня перевели в мужскую школу № 8, совершенно бандитскую, где учились самые отвязные сорванцы. Ученики соседних школ по нашей улице даже ходить боялись. И вот туда я пришел в третий класс. Идет урок, гвалт стоит невообразимый, сорок человек кричат вовсю, и появляюсь я – в наряде, в котором ходил в музыкальную школу: короткие штанишки, белая сорочка и пышный галстук-бант. Учительница показывает место за изрезанной ножом партой, я усаживаюсь туда третьим. Пытаюсь понять, что говорит педагог у доски. Но не слышно! И я поднимаю руку: дескать, нельзя ли потише? Сразу установилась просто гробовая тишина. Оказалось, в этом классе никто никогда не поднимал руку – это считалось неприличным.

После уроков мои новые одноклассники популярно объяснили мне правила. Я вернулся домой без банта и в изорванной рубашке. Но постепенно обвыкся и принимал участие в школьной жизни на равных с другими. Драться ходили в сад Свободы, где в пустом бассейне выясняли отношения до первой крови.

Самое интересное, что образование при этом я получил вполне приличное. Сегодня с теми знаниями вообще, наверное, на золотую медаль сдал бы.

Главным развлечением было, разумеется, кино. Это сегодня некоторые опаздывают на фильм, протискиваются между креслами в темном зале. А тогда приходили семьями и компаниями задолго до начала. В кинотеатре «Низами», к примеру, сперва ели в кафетерии мороженое или сосиски – вкуснейшие, куда там баварским! Затем поднимались слушать эстрадный оркестр. И только потом наступала очередь собственно кинокартины. В «Низами» оркестр менял программу каждый месяц, и многие покупали билеты на фильмы, которые уже видели, ради того, чтобы до сеанса послушать свежую музыку.

А когда на экраны выходил музыкальный фильм, самыми популярными становились ребята, способные насвистеть новые киномелодии. Город был наимузыкальнейший! Невозможно было быть немузыкальным в нашем Баку.

Какие оркестры тогда выступали в парках, на танцах! Джаз был запрещен, но его играли, разумеется, просто слово не упоминали. Когда мои родители развелись, мы с мамой переехали на улицу Корганова. Во дворе дома была столовая Совета министров, которая по вечерам превращалась в ресторан. Там играла такая джазовая группа, что противокомариные сетки на окнах не успевали менять: их постоянно резала толпа, приходившая послушать музыку под окнами.

Я музыкантом себя не видел. Но мама, решив отвадить меня от «дурной компании», сказала: «Поступишь либо в ремесленное училище, либо в музыкальное!» Из «двух зол» я выбрал Музыкальное училище имени Асафа Зейналлы, ударный факультет: для всех остальных требовались начальные знания. И уже там я вошел во вкус.

В те годы музыкальная десятилетка, музыкальное училище и консерватория располагались в одном здании, и это было, на мой взгляд, гениально. «Сегодня в большом зале играет такой-то!» – и мы бежали слушать.

В училище я познакомился и подружился с ребятами, которым было суждено прославить Азербайджан. Мы учились на разных факультетах, но одинаково страстно хотели сделать что-то яркое, интересное. И вот Томик (Теймур Мирзоев) как-то услышал на радио «Голос Америки» выступление джазового вокального квартета The Four Freshmen и загорелся: «Давай попробуем так же!» – «Как так же? Я ж не пою!» – «Ну все же давай, а?» Попробовали, и оказалось, что голос у меня все-таки есть. Мы вчетвером – Ариф Гаджиев, Теймур Мирзоев, Адиль Назаров (позже его сменил Лев Елисаветский) и я – стали потихоньку собираться и разучивать для собственного удовольствия американские джазовые хиты. Потом решились выступить на музыкальном вечере в училище, затем слух о нас пошел по городу – первый джазовый квартет! И если слово «джаз» не нравилось каким-то важным начальникам, то против формулировки «негритянские народные песни» они возражать не могли. А чуть позже и слово «джаз» реабилитировали.

Приморский бульвар для кого-то был местом романтических свиданий, а для нашего квартета – территорией репетиций. В училище репетировать приходилось то тут, то там, постоянно выискивая свободную аудиторию. Вот мы и нашли укромный уголок в конце бульвара, где без аккомпанемента, с одним камертоном устраивали распевки. И уже на наше пение собирались влюбленные парочки. Отвлекали нас – мы же молодые были, стеснительные...

Вслед за училищем я окончил консерваторию, где преподавали такие корифеи, как Кара Караев, Фикрет Амиров, Джовдет Гаджиев, Тофик Кулиев. Как мы отметили получение диплома? Я повел свою невесту и ее подруг к Клубу моряков, где каждой красавице с шиком купил в водяном киоске по стакану газировки и вафельной трубочке с кремом. Вот такие радости были в начале 1960-х.

Баку был воистину джазовым городом. Даже Государственный эстрадный оркестр под руководством Рауфа Гаджиева, куда нас с друзьями пригласили работать, коротко называли «Госджаз». И дату нашего туда устройства – 1 января 1961 года – можно официально считать днем рождения ансамбля «Гая». Правда, тогда наша четверка называлась просто Бакинским вокальным квартетом.

На первом большом концерте мы исполняли американские джазовые песни, тексты которых перевел на русский Аркадий Арканов: «Мы летим в степи открытой, тук-тук-тук – стучат копыта. Пыль. Глаза песком забиты. Луна-а, свети нам!» Мы начали участвовать в длительных гастролях. В сборных концертах вместе с нами выступали Иосиф Кобзон, Людмила Гурченко, Геннадий Хазанов, Муслим Магомаев и другие звезды.

А вскоре появилось и название «Гая», с ним мы поехали на Всесоюзный конкурс советской песни. Представляете? Мы с нашими джазовыми свингами отправились петь песни советских композиторов! И в каждую из классических песен вроде «Полюшко-поле» или «Если Волга разольется» мы, как говорится, добавляли ложку джазового «дегтя», хотя и опасались, что за подобные проделки жюри нас засудит.

Но!.. На Всесоюзном конкурсе советской песни судили Клавдия Шульженко, Александр Цфасман, Леонид Утесов, Гелена Великанова, Тофик Кулиев, Реваз Лагидзе – выдающиеся музыканты. И мы заняли первое место! Стали лучшими в номинации «Выступление ансамбля»! Леонид Осипович Утесов сказал: «Эстонский вокальный октет «Лайме» поет словно дуэт, а эти четверо азербайджанцев звучат как восемь!»

– А знаешь, почему они победили? – хитро поинтересовался у него Олег Лундстрем.

– Почему? – спросил Утесов.

– А вот взгляни, – улыбнулся Лундстрем и указал на вензели «О.Л.» на наших пиджаках. У нас ведь и костюмов концертных не было. Мы обратились за помощью к добрейшему Олегу Леонидовичу, и он распорядился, чтобы для выступления нам выдали форменные костюмы оркестра Олега Лундстрема...

Когда мы вместе с «Госджазом» поехали на гастроли в Ленинград, азербайджанский джазовый оркестр два месяца собирал аншлаги в городе на Неве. В годы обильных гастролей мы Баку почти не видели – давали концерты в 50 странах мира. Сколько было поездок, сколько аншлагов!..

Мы снялись в первых музыкальных клипах. В нашей первой сольной программе «Огни большого города» были не только песни народов СССР, но и фрагменты рок-оперы Эндрю Ллойда Уэббера «Иисус Христос – суперзвезда»...

Удивительная жизнь была у нас в «Гая» и с «Гая». Когда спустя многие годы для съемок документального фильма о нашей истории (он так и назывался – «Удивительная жизнь») мы снова встретились в Баку – Теймур Мирзоев приехал из Израиля, Лева Елисаветский – из США, – нам было что вспомнить. Как и полвека назад, мы гуляли по Ичери шехер, по приморскому бульвару, пили вкуснейший чай в «Караван-сарае» и, то и дело перебивая друг друга, восклицали: «А ты помнишь?..»

Мы вспоминали наш джазовый Баку.

И сегодня я восхищаюсь нашим городом – он чудесный, красивый, современный. Но когда закрываю глаза, вижу Баку моей молодости: мой бульвар, мой Молоканский садик. Мне в нем было очень уютно...